Но было одно воспоминание, от которого Фостер не мог избавиться. Его отец, худой, бледный и невероятно изможденный, лежащий на кровати. Картина полностью вытеснила образ молодого отца. Высокого, поджарого мужчины, без единой унции жира, чего нельзя сказать о Фостере, чья склонность к излишествам и отсутствие дисциплины привели к появлению живота. Отец был воздержан во всем: в выпивке, еде, сне. И в своих эмоциях — они всегда были скупыми и полностью контролировались.

Фостер положил фотографию на место и стал перебирать бумаги. Несколько оплаченных счетов, приглашение на обед в лондонскую полицию… Но ни в одном из писем он не чувствовал душу отца.

Телефон Фостера внезапно зазвонил, прерывая его размышления.

— Это Дринкуотер.

— Как дела?

Дринкуотер помолчал.

— Идут потихоньку. Вы где?

Фостер уловил нерешительность в голосе коллеги.

— Дома. Как интервью с Терри Кейблом, удалось блеснуть?

— Я выступал в роли зрителя.

— Что думаете по поводу происходящего?

— Он подходит под описание. Его раньше судили за насилие, в том числе и сексуальное, это можно связать с убийством Демми Перри.

— Но там не было никакого сексуального насилия.

— Он отрезал ей груди, сэр!

— У него не имелось сексуальных мотивов, — возразил Фостер. — Что еще?

— Главное, что подозреваемый принимал GHB. Они нашли его следы в крови Эллиса. Много. Похоже, вы правы: убийца постоянно накачивал его наркотиком, чтобы он оставался неподвижным. В конце концов сердце не выдержало.

«Раньше, чем его успели убить», — подумал Фостер.

— Парень — наркоман и давал препарат другим. В основном женщинам. Его машину видели на Лэдброк-гроув в ночь, когда обнаружили Дарбишира.

— Похоже, они идут по правильному следу, — произнес Фостер. Он был заинтригован; если этот парень дал всем трем жертвам GHB, то надо бы отвести его в один из тех пабов, где убитых видели в последний раз. Любопытно, Уильяме и его люди уже представляли его посетителям и показывали фото сотрудникам бара?

— Но… — пробормотал Дринкуотер.

— Что? Послушайте, Энди. Я же чувствую, вас что-то гложет.

Дринкуотер глубоко вздохнул:

— Да, он подходит под описание, он употреблял GHB, и у нас есть свидетель, который видел его рядом с местом убийства. Но все ведут себя так, будто дело уже раскрыто. Они поливают этого ублюдка дерьмом. Стараются раскопать все самое плохое, что на него есть — а такого много, поверьте мне, — и делают это с особым усердием. Ему не дают спать, его слова никто не хочет слушать, парень просто в оцепенении. Не знаю, что на него нашло. Вы же знаете, они не отстанут от него, пока он не сознается.

— Так в чем же проблема? Если он совершил три убийства, они могут делать с ним что угодно, разве что не рвать ему ногти щипцами.

— Вы видели места преступлений, сэр. Видели, как мало там осталось. Вы же сами говорили, что убийца был спокойным и расчетливым человеком. Разве наркоман, который употреблял экстази и едва смог назвать полиции свое имя, похож на такого убийцу?

Это так. И Фостер доверял мнению Дринкуотера.

— Еще у кого-нибудь возникли сомнения?

— Ни у кого, — решительно заявил Дринкуотер. — Они уже готовы откупоривать шампанское. Обыскали сегодня его квартиру и уверены, что даже если у них пока ничего нет, он все равно скоро расколется. Один из них сказал, что они уже достаточно поработали, осталось чуть-чуть и можно передавать дело в суд.

Фостер знал, что ему не с чем идти к Харрису; к тому же он мог скомпрометировать Дринкуотера. И подозреваемого пока только допрашивали. У Фостера нет повода вмешиваться.

Не считая того, что преступник должен нанести новый удар через сорок восемь часов.

Найджел никогда не видел ничего подобного. Бесконечные ряды органов и другие… образцы — самое подходящее слово, которое приходило Найджелу на ум, — хранящихся в формальдегиде. Он вытаращил глаза от удивления и от отвращения, увидев сосуд, где плавала крошечная, идеально сохранившаяся человеческая нога. Левая стопа ребенка, умершего от оспы, чей труп вскрывал хирург, чтобы изучить это ужасное заболевание. «Интересно, знали родители ребенка, что его маленькое тело расчленят ради того, чтобы мир больше узнал о вирусе, его поразившем?» — мрачно подумал Найджел.

Рядом располагались сосуды, где зародыши и детеныши всех известных человеку млекопитающих хранились в формальдегидных ваннах. В образцах было нечто потустороннее и пугающе красивое. Они стояли на освещенных полках, точно в какой-то жуткой аптеке. Теперь Найджел понял, где знаменитые художники — шарлатаны и позеры, с точки зрения завистников, — черпали вдохновение. Вскрытие и консервирование не являлось изобретением современности.

Найджелу нравилось совершать открытия вроде этого, узнавать места в Лондоне, где легко прикоснуться к прошлому. Здесь это можно было сделать в прямом смысле слова. И опять время поворачивалось вспять, и атмосфера прошлого возникала из мрака. Мир болезней, примитивной хирургии, экспериментов, открытий. Мир на пороге перемен.

Его вдохновляло, что подобное место существует. Коллекция анатомических и хирургических экспонатов, которой насчитывалась не одна сотня лет, наглядным образом демонстрировала историю современной хирургии. «Только в Лондоне, — вздохнул он. — Только в этом, погруженном во мрак городе могла быть такая комната, где законсервированные фрагменты тел детей и новорожденных выставлены на всеобщее обозрение!» Оглядываясь по сторонам, он подумал, что большинство посетителей были студенты-медики, хотя среди них он заметил и нескольких студентов художественных вузов. С сосредоточенным видом они делали наброски.

Найджел провел в зале, где были выставлены старинные хирургические инструменты, поражающие своим жутковатым внешним видом, больше времени, чем планировал. Его воображение рисовало ужасные картины мучений пациентов, их оперировали без анестезии. С каким ужасом они ждали каждого надреза и прикосновения хирурга! Найджел рассчитывал увидеть ржавые скальпели и искусственный скелет. Вместо этого он попал в музей из тихих, обитых бархатом комнат, представлявших собой нечто среднее между жуткой художественной инсталляцией и декорациями к фильмам Кроненберга.

Интересно, кто были эти люди, чьи законсервированные органы выставлялись тут? Чьи печенки, сердца, почки увековечены? Вероятно, их приносили Джону Хантеру — пионеру хирургии в восемнадцатом веке, ведь это его коллекция, — расхитители могил. Найджел знал, что они зарабатывали себе на жизнь продажей трупов в медицинские школы для препарирования и изучения. И чем свежее трупы, тем лучше.

Он посмотрел в буклет, который взял по дороге. Тело Фаэрбена находилось в мезонине.

Наверху было выставлено еще несколько экспонатов, но там было меньше народу. Здесь история современной хирургии рассказывалась более детально. Найджел огляделся по сторонам и заметил скелет в стеклянной витрине. Когда он приблизился, то увидел грязный пожелтевший скелет высокого человека. Похоже, он был такого же роста, как Фостер, или на несколько дюймов выше. Вместо глаз у скелета черные впадины, грудная клетка самая широкая его часть, не считая плеч. Сомкнутые челюсти зловеще ухмыляются.

Найджел поискал описание. Он опустил голову и увидел маленькую табличку у ног скелета.

Найджел внимательно осматривал кости скелета. Шея сломана в том месте, где накидывали петлю. Не будучи медицинским экспертом, он заметил, что и другие части скелета сломаны или повреждены: правая берцовая кость и ключица, а огромный череп, казалось, деформирован. Но в этом нет ничего удивительного. Ведь скелет свыше ста лет простоял за стеклянной витриной. Вероятно, его несколько раз доставали, а потом опять ставили на место. Или просто со временем он стал разрушаться. Найджел вспомнил, как читал вчера упоминание о тяжелой походке Фаэрбена. Подсудимый неуклюже вставал, и создавалось впечатление, будто его рука повреждена. Не исключено, что он страдал распространенной в викторианской Англии болезнью — рахитом, вызывающим деформацию костей.