Он прошел под Уэстуэем и линией метро. Наверху простучали колеса поезда, мост задрожал. Найджел двинулся дальше, оставив позади только что отстроенный комплекс домов, и остановился. Прочитал название улицы: Бартл-роуд. Она мало напоминала улицу; с одной стороны располагались одноэтажные домики из бежевого кирпича, на другой — частные парковки, огороженные стеной из старого камня, рядом с железной дорогой, там же находился автосервис. Сердце Найджела забилось быстрее. Так вот где это было…

Он пошел по улице, считая дома. Все они одинаковые. Миновав девятый дом, остановился. Между ним и следующим домом было значительное пространство. Через забор Найджел увидел спутанные ветви кустарника. Номер следующего дома был одиннадцать. «Верно, — подумал он. — Тут нет дома номер десять». Когда в семидесятых годах Риллингтон-плейс сровняли с землей бульдозерами, это место перестроили и назвали Бартл-роуд. Но вероятно, застройщики решили оставить участок, на котором должен был располагаться дом номер десять, свободным.

Найджелу нравились жуткие истории из прошлого Лондона, темные тайны, скрывавшиеся за тюлевым занавесом города. В доме номер десять по Риллингтон-плейс жил Джон Кристи — серийный убийца послевоенного времени, он душил шнурком молодых женщин, которых заманивал в свой обветшалый, покрытый сажей маленький дом с террасой в викторианском стиле. Кристи занимался сексом с их безжизненными телами, прежде чем либо закопать в саду, как он поступил с трупом своей жены, либо бросить в чулан. Его повесили за эти преступления, но прежде Тимоти Эванса, полуграмотного соседа Кристи, ошибочно обвинили и казнили за убийство своей жены и ребенка. Настоящий преступник, Кристи, выступал главным обвинителем на суде по делу Эванса.

Найджел разглядывал брешь между домами. Он пришел посмотреть на одно место убийства. А оказался на другом. Менее чем в ста ярдах отсюда другой серийный убийца вписал свое имя в историю Лондона. Интересно, когда его наконец осудят, сровняют ли с землей дома, рядом с которыми жил убийца? Найджел знал, что это бесполезно. Прошлое не так просто уничтожить. Можно разрушить дома, изменить название улицы; делать что угодно, чтобы стереть события из истории. Но прошлое просачивается через почву, как кровь через песок, как дымка в воздухе. Так было всегда.

Найджел достал из кармана свой громоздкий мобильный телефон и стал набирать номер Фостера.

Вид изуродованного трупа сестры надломил Саймона Перри. Он едва успел кивнуть, показывая, что узнал ее, как у него подкосились ноги. Фостер отвел его в соседнюю комнату и позвал врача. Перри дали успокоительное и отвезли домой. Убедившись, что с ним все в порядке, Фостер вернулся к трупу. Очищенные от крови багрово-синие раны на груди складывались в послание. При ближайшем изучении обнаружилось также несколько отметин на ее руках, которые могли являться следами употребления наркотиков. Внутренние органы не повреждены из-за частого употребления наркотиков.

Вместе с Дженкинс Фостер вернулся в диспетчерскую в Кенсингтоне. Там их ожидал друг Неллы Перри, Джед Гарви — человек из породы дураков и иждивенцев, к каким Фостер не испытывал ничего, кроме презрения. Фостер предполагал, что этим людям не нужно заботиться о том, как заработать на жизнь в перерывах между свиданиями и походами в игорные дома и на вечеринки. Поэтому они часто меняют работу, хватаясь за любое дело, которое поможет им скоротать время и добавит престижа, пока оно не потеряет для них финансовую целесообразность, и тогда они либо все бросают, либо переключаются на что-нибудь иное.

Джед Гарви был художником. По крайней мере он так заявил. Фостер подумал, что Пикассо и Поллок пока могут не переживать за свое место в истории. Это был высокий тощий человек шести футов роста с вытянутым лицом, покрытым недельной щетиной. Прическа выглядела так, словно он свалился с дерева и приземлился на голову. В потертом пиджаке, надетом поверх свитера с V-образным вырезом, полинявших джинсах и бейсбольных кедах. Изможденные черты его лица искажены печальной вестью о смерти подруги.

Хизер заварила ему кофе и ждала, пока он настроится на беседу.

— Милый паренек, — заметила она.

— Неужели вы находите этого долговязого доходягу привлекательным? — удивился Фостер.

— В нем что-то есть.

— Да, папины денежки.

— Цинизм или ревность… трудно определить, что именно.

— Ревность? К нему? К этому маменькиному сыночку?

— Ходят слухи, будто он встречался с самыми красивыми моделями, актрисами и светскими львицами Лондона.

— Рад за них. Вы тратите так много времени на чтение всех этих сплетен?

— Иногда хочется немного развлечься. Странно. Демми Перри часто упоминала о нем в своей колонке.

— Кто бы сомневался. Так всегда и происходит. Наверняка есть тысяча художников, которые намного лучше его, но они не водят шашни с модными журналистками, — со вздохом промолвил Фостер. — Возьмите его на себя. А то я боюсь, что к концу допроса у нас может появиться еще один изуродованный труп.

Они вошли в комнату. Гарви сидел, сложив руки на груди, и смотрел на стоявший перед ним стол. Дженкинс поставила кофе и улыбнулась, стараясь утешить его.

— Я понимаю, для вас это стало шоком, — произнесла она.

Гарви молча кивнул, его глаза были пустыми.

— Нам придется расспросить вас кое о чем. Это обычная практика. Но так мы сможем поймать того, кто это совершил.

Он вздохнул.

— Последнее, что я ей сказал, было: «Пошла ты!», — пробормотал он, качая головой. — Вы знаете, какое это ужасное чувство? Знать, что ты сказал такое человеку, которого любишь?

Дженкинс молчала. Неожиданно Фостер ощутил сочувствие к Джеду. Последние слова, которые Фостер сказал отцу, были о любви и уважении к нему.

— Представляю, — мягко проговорила Дженкинс. — Расскажите о вашей последней встрече.

— Она произошла в пятницу, в обед. У Демми было прекрасное настроение, потому что ее агент приготовил для нее контракт на книгу, которую она хотела написать. Мы пошли в «Электрик» на Портабелло-роуд, чтобы отпраздновать. С нами были наши друзья; мы ели, пили шампанское, потом они ушли. А затем… вы знаете, как это случается: сначала у вас хорошее настроение, вы пьете и вдруг заявляете не то, что нужно.

— Что вы сказали?

— Она подумала, будто я ей завидую. В последнее время я был в стесненных обстоятельствах — не выставлялся и мало продавал картин. Меня это убивало. После пары бокалов вина я стал немного злиться из-за того, что Демми подписала контракт, когда у нее возникла всего лишь идея, нацарапанная на обороте сигаретной пачки, а у меня целая студия завалена картинами, никому не нужными. Я сказал что-то про удачу и улыбнулся ей, а она вдруг накинулась на меня. Назвала меня транжирой, неудачником, лентяем, ждущим, что все само приплывет мне в руки. Поэтому я и послал ее подальше. Демми взяла сумку, встала и ушла. Даже не посмотрела на меня.

— Вы не пытались догнать ее? — спросила Хизер.

Для Фостера этот вопрос смахивал на осуждение, однако Гарви понял все по-своему.

— Нет. Мы и раньше ссорились, но вскоре обязательно мирились. Она вспыльчивая… то есть была вспыльчивой. В подобной ситуации лучше всего было выждать день, а потом позвонить ей.

Теперь у Гарви не представится такой возможности.

— Вы знаете, куда она потом отправилась?

— Я решил, что домой. Мы только начали жить вместе. Когда я вернулся и не застал Демми, то подумал, что она осталась у кого-нибудь из друзей. Так случалось и раньше. Демми давала мне остыть день или два.

— Но разумеется, в субботу, когда она не появилась, вы забеспокоились?

— Если честно, то я так напился в пятницу вечером, что не заметил, как наступила суббота. Я миллион раз пытался дозвониться до Демми, но телефон был выключен. В субботу вечером мы собирались навестить ее брата, но она не вернулась. Я ушел из дома и снова напился.

— Так, давайте расставим все по порядку, — вмешался Фостер. — Вы поссорились, Демми ушла, и вы не видели ее два дня, но при этом не предприняли ничего для поисков, а лишь послали ей несколько сообщений? Не пытались обратиться к ее друзьям, брату, еще к кому-либо?