— Комиссар Ришоттани! Рад видеть вас! — раздался из недр магазина знакомый голос, едва Армандо переступил порог этого капища «дурного вкуса».

Конечно же, раввин увидел его в своем знаменитом зеркале. А вот и он сам, как всегда любезный и улыбающийся.

Быстро подойдя к Армандо и взяв его обе руки, он сердечно пожал их, продолжая говорить на чистейшем итальянском, в котором слышался все же жесткий польский акцент:

— Знаю, знаю, что отчаяние, скорбь, боль и месть владеют вашим сердцем. Я искренне переживаю трагический конец Джулии и оплакал ее вместе с вами, даже если и не давал о себе знать. В некоторых случаях молчание — лучшее лекарство. Но поверьте, вряд ли кто другой так сочувствовал вам, как я.

Я понимал, что оба мы принадлежим к той категории людей, которым необходимо забиться в свою нору, чтобы в тишине страдать и зализывать раны, пока они хоть немного не затянутся. Не заживут, конечно, но просто затянутся.

Некоторые раны не заживают никогда. Они зарастают, но внутри продолжают болеть. Я называю это ревматизмом души. Вы никогда не страдали артритом, комиссар Ришоттани?

— Нет, слава Богу.

— Вам повезло. Такая боль — она прячется до поры до времени, и вдруг дает о себе знать то тут, то там. Иногда она становится настолько невыносимой, что приходится прибегать к обезболивающим средствам. Разница между болью душевной и физической в том, что для первой вообще нет лекарств, а если бы они и были, думаю, что мы отказались бы от них: ненависть и месть — только они и могут залечить наши раны. Не так ли, комиссар Ришоттани? — спросил Аарон, пристально глядя прямо в глаза комиссару.

— Пожалуй, — коротко ответил Армандо.

— Память о дорогих нам людях живет в наших делах. Только так Джулия может остаться с вами. И только так вы не сойдете с ума от боли. По крайней мере, таково наше убеждение. Не правда ли? — вновь спросил раввин.

— Правда, — как эхо откликнулся Ришоттани.

— Но давайте больше не будем говорить о том, что терзает нас, — сказал раввин, следуя своей привычке постоянно перескакивать с одного на другое. — Расскажите-ка мне лучше о вашей стране. Вы не можете себе представить, как огорчает меня мысль о том, до какой степени бесстыдства и эгоизма доходят люди вашего правящего класса. Меня очень беспокоят и разговоры об опеке над вашей страной. Это ведь все равно, что лишить прав какого-нибудь близкого родственника. Родителей, брата…

Даже если такая мера вполне оправдана, трудно избавиться от мысли, что тут замешаны и другие интересы. Хотя, конечно, дела обстоят так, что дальше, вроде, и некуда: нынешние политики уже просто мешают прогрессу и процветанию. Они не останавливаются в своей глупости даже перед тем, чтобы устраивать на эту тему дискуссии, вовлекая в них печать и общественное мнение.

В Европе складывается мнение, что ваши правители подвержены нелепой болезни противодействия благосостоянию страны. Эта болезнь тем более нелепа, что желание улучшения своего бытия заложено в самой природе человека. История человечества за последние два века не знает более надуманных поводов для торможения индустриального прогресса собственной страны. Тем более сегодня, когда все страны Восточной Европы, и даже Советский Союз, после многих десятилетий командного управления пришли к полному краху такой системы, хотя я-то, по правде говоря, не доверяю этой перестройке.

В общем складывается такое впечатление, что все популистские потуги ваших политиканов есть не что иное, как крайняя сублимация их глупости. Когда весь правящий класс теряет чувство смешного и один скандал следует за другим, при полнейшем равнодушии к мировому общественному мнению, видимо не остается ничего другого, кроме опеки, в ожидании лучших времен. У стороннего наблюдателя складывается такое впечатление, что ваши политики считают себя членами какого-то международного треста, занятого только созиданием собственного благополучия, а также благополучия родственников, друзей, «своих людей», и все это — за счет остальной страны и с ненасытностью солитера.

— А что вы думаете об их политическом кредо? — спросил Ришоттани.

— Их политическое кредо? Это только средство для достижения собственных целей и ширма для прикрытия темных делишек. Добавьте сюда еще профсоюзы, которые так умело сеют социальную вражду, что теперь даже самые простые люди потеряли вкус к хорошо сделанной работе. Им отводится роль членов какого-то Общества государственного призрения, со множеством прав и полным отсутствием обязанностей, включая и личную инициативу.

Народ превратился в армию бездельников, готовых каждую минуту выйти на площадь и создать всеобщий хаос на пользу тех, кто воюет против благосостояния.

Надо признать, что ваши правители умеют надувать свой народ, как никто в Европе.

Мне больно наблюдать все это. Как я вам уже говорил при нашей первой встрече, Италия воплощает для меня ту самую сладость бытия, к которой меня всегда неудержимо тянуло. Мне бы очень хотелось жить там. Это фантастическая страна: ей удалось создать даже философию «непроцветания». Для нас, евреев, это что-то совершенно немыслимое.

Тем не менее, я восхищаюсь вами: так серьезно обсуждать такую нелепость! Что вы на это скажете? — смеясь, перебил сам себя раввин, разволновавшийся при мысли о том, что отвергающие прогресс и благосостояние люди должны, по логике вещей, принадлежать к совершенно иному миру, к миру бездонной человеческой глупости.

— Видите ли, синьор Аарон, я далек от политики и давно уже не слежу за всеми кульбитами итальянских министров. Я ведь больше не состою в полиции и мой интерес к этим личностям, — сказал Армандо, презрительно подчеркнув последнее слово, — очень относителен. Я работаю теперь на полставки в архиве. Ради интереса перебираю бумаги, относящиеся к давно забытым делам. Меня притягивает борьба различных чувств, открывающаяся в этих документах. По большей части речь идет о преступлениях на почве ревности, наживы или из мести. Любовь, деньги и ненависть — вот главные пружины любого преступления.

— Вы правы, — согласно кивнул раввин, не сводя с него глаз. — И я уверен, что с этой точки зрения скучать вам не приходится. В ваших краях последнее время все больше дел закрывается за невозможностью их решения.

Раввин говорил, не отводя глаз от Армандо, который начинал чувствовать какую-то неловкость.

— Два тайных агента и начальник полиции, — улыбаясь продолжал Аарон, — оказываются на дне одной и той же пропасти, притом с очень небольшим интервалом времени. Потом два вице-префекта. Есть о чем задуматься. И все пятеро знали друг друга. Да к тому же, кажется, были замешаны в перехвате партии наркотиков, которую перевозили со складов полиции на химический завод. Наркотики бесследно пропадают, а двое полицейских остаются на асфальте, прошитые очередью из автомата, как бродячие псы.

Эти двое были вашими друзьями. Что же до двух вице-префектов, из Генуи и Венеции, то падение одного из них с седьмого этажа и самоубийство другого никому не кажутся загадочными. Странная история, очень странная! Не так ли, комиссар Ришоттани?

— Да, конечно, в Италии за последнее время странных историй более чем достаточно, — лаконично ответил Армандо.

— Конечно, — как эхо откликнулся раввин.

Спохватившись вдруг, что они все еще стоят посреди лавки, он позвал помощника и велел никого к нему не пускать.

— Простите меня, — обратился он к комиссару. — Я держу вас здесь на ногах и занимаю своей болтовней, а ведь вы пришли ко мне по делу. Проходите, проходите в мой кабинет.

И он провел Армандо в ту самую маленькую комнату, где они были когда-то вместе с комиссаром Брокаром. Там царил все тот же хаос. Книги, вещи, бумаги, телефонные аппараты, чековые книжки, счета были рассеяны повсюду в том беспорядке, который был свойственен и манере вести беседу и самому характеру старого раввина.

Только он сам и мог во всем этом разобраться. Только он сам и мог найти среди всего этого беспорядка нужную ему вещь.