На мой вопрос, что он имеет ввиду, раввин ответил: «Ничего. Так, размышляю о стране, которая за последние 50 лет идет по пути творческих экспериментов, диалектики, отклонений, дискуссий. О стране, которая считается колыбелью цивилизации».

Я попросил привести какой-нибудь пример.

Он засмеялся: «Какой пример? Их тысячи. Банкиры Господа Бога, Синдона и Калви, Вы ведь знаете, что в Италии все под рукой Божьей и Бог имеет своих банкиров. А если кто-нибудь из них поскользнется под лондонским мостом, это не снимет с них божьей благодати ни до ни после смерти, никогда.

А попытки Моро примирить разные партии? Власть разрушительна для тех, у кого ее нет. А Кракси, требующий уволить журналиста из «Монд»? А это новое их изобретение — раскаяние? Это ведь не что иное как экстраполяция обычного христианского и европейского смягчения наказания виновному, который согласился сотрудничать с правосудием только ради облегчения своего наказания.

Раскаяние кажется мне самым гениальным изобретением итальянского правосудия за последние 10 лет.

Только в Италии это и могло случиться.

Вспомните историю: кого только оно, это раскаяние, не ублаготворило.

Церковь таким способом возвращает себе заблудшую овечку и пользуется этим в качестве примера для толпы, что, мол, неисповедимы пути Господни, хотя овечка может оказаться просто-напросто Иудой.

Политиканы с помощью раскаяния получают возможность вполне легально перебирать публично собственные грехи.

Скажи мне, кто у тебя кается, и я скажу, кто ты.

Судьи тоже наживают на этом свой капитал: громкие процессы с огромным количеством участников. Судят всех, не осужден никто.

Даже преступники выигрывают: они спасаются и в христианском, и в юридическом смысле.

Знаете, если бы я был на месте Мондадори, то опубликовал бы историю последнего десятилетия Италии через призму покаяний. И если она не возымела бы успеха, ну что ж: не остается ничего другого как раскаяться».

Тут я прервал его: «Вы кажетесь мне странным сегодня, синьор Аарон».

«Не обращайте внимания, меня расстроила жена. Безумная женщина. Подумайте, она во что бы то ни стало хочет, чтобы ее принимали за католичку. Записала детей в школу, где евреям не отказывают, но и места им там не хватает. Она ведет себя, как местечковая еврейка и не понимает, что именно местечковость вызывает антисемитизм.

Если бы было можно, она бы и из лохани воду не выплескивала.

Не выношу этой глупости: отказываться от самого себя.

Но вы не беспокойтесь. Приводите вашего друга завтра. Мне нравятся итальянцы».

И я ушел, потому что понял, что день выдался не самый удачный.

Это очень своеобразный человек. Постоянно пускается в пространные рассуждения, но вам он понравится, вот увидите. Притворяется, что всего и всех боится, а на самом деле боится только Мелани, которая его доконала своими истериками. Ведь он приглашает нас утром, потому что после обеда она тоже в лавке, и, конечно, какой-нибудь скандал да будет.

Тем временем официант принес заказ, и на некоторое время они замолчали, наслаждаясь нежными, свежими устрицами и отличным белым вином Пуйи Фуиссе 1983 года.

Потом Армандо спросил:

— Что вы думаете по поводу освобождения нашим правительством террористов с «Акилле Лауро»?

— Буду с вами совершенно откровенен. Что бы там ни говорили в печати, мы здесь привыкли уже ко всему этому свинству как ваших, так и наших политиков. Но в данном случае должны быть какие-то веские государственные соображения, которые, конечно нам никогда не станут известны и на которые постоянно ссылаются в подобных случаях.

В общем политика сумасшедших и для сумасшедших.

И хотя вся эта история, которую вы расследуете, затрагивает меня лишь косвенно, поверьте моей искренности, я работаю с вами с удовольствием, даже с радостью, потому что это дело крайне меня заинтересовало.

Какая связь может быть между террористами, кражей драгоценностей, исчезновением Рембрандта и убийством Павловской?

Можно было бы ответить: выручка, то есть сами по себе драгоценности, Рембрандт и т. д.

Но это было бы слишком просто. Драгоценности и Рембрандт весомы, конечно, но на мой взгляд они часть какого-то другого, более значительного и сложного замысла, о котором мы пока не знаем главного.

Не понимаю, как люди, принадлежащие, видимо, к миру политиков, могут быть замешаны в дела такого рода. И что им нужно от нас, раз они устраивают за нами круглосуточную слежку.

Конечно, если мы теперь найдем досье, это могло бы многое объяснить в трагедии Рубироза. Многое, но не все.

Ну, а вообще, скажу я вам, я надеюсь на успех и возлагаю большие надежды на встречу с раввином.

— Дай Бог, — коротко ответил комиссар Ришоттани и добавил: — Простите, мне надо позвонить в Турин.

— Ага! Cherchez la famme! Toujours la belle italienne? [40]

— Как всегда одна и та же. В моем возрасте уже нет ни времени, ни желания менять что-либо.

— У вас в Италии, по-моему, говорят: волк теряет шерсть, но не повадки?

— Дорогой мой Ален, в моем случае волк потерял уже последнюю шерсть, у него остались только повадки.

— Передайте ей привет от меня.

— Непременно.

Комиссар Ришоттани спустился в туалет, где обычно располагались телефоны-автоматы.

Он набрал домашний номер Джулии и долго слушал длинные гудки. Никто не отвечал.

Армандо успокоенно улыбнулся. Хоть раз неуемная Джулия послушалась его. Она, конечно, поехала в Альбу.

Жалко, что эти провинциальные индюшки не обзавелись телефоном.

«Наверное, это и к лучшему», — подумал он, возвращаясь к Брокару.

— Все в порядке? — спросил Ален.

— Да, спасибо. Я отправил Джулию к ее тетке. У них дом неподалеку от Альбы. Мне спокойнее при мысли, что она теперь в безопасности. Последнее время с нас просто не спускали глаз.

— Очень разумно. Меня тоже здесь «пасут», если вас это может несколько утешить.

Завтра мы вместе уйдем из дома, и вы выйдете из моей машины у метро «Шарль де Голль», а я поеду до станции «Опера». В метро я их запутаю, и мы встретимся у выхода на «Ришелье-Друо», чтобы оттуда уже вместе пойти к раввину. Вам тоже советую в метро сначала хорошенько попетлять, чтобы уж точно отделаться от слежки.

— Отличный план, Брокар! Вы часом не снимались в каком-нибудь шпионском фильме? — ехидно спросил комиссар Ришоттани, которого Пуйи Фуиссе привело в хорошее настроение.

Они встретились в 10 утра у выхода на станции «Ришелье Друо» и направились к рю де Прованс.

— Не удивляйтесь, если раввин в разговоре будет постоянно перескакивать с одного на другое и обрушит на вас целый поток слов, — сказал комиссар Брокар. — Пусть говорит, постарайтесь не прерывать его. Он очень чувствителен и крайне обидчив. Замкнется в себе — и все. Или перенесет разговор на другой день. Не забывайте, что в мире политики у него очень большие связи, он оказал много ценных услуг французской интеллигенции.

— Понятно, вы правильно сделали, что предупредили. Скажите, а почему его так зовут: раввин из Маре?

— Просто потому, что он живет в квартале Маре, где его все знают и куда все идут, когда нуждаются в его советах.

Так, разговаривая, они дошли до лавки Аарона, представлявшей собой длинное помещение, забитое старой мебелью.

Войдя, они никого не обнаружили, только электронный сигнал отметил их появление нежным звоном.

Это сочетание чего-то забытого и в то же время современного заставило комиссара Ришоттани улыбнуться.

Пройдя вперед в поисках хозяина и никого не обнаружив, они остановились.

— Входите, входите, блюстители порядка и закона! Я вас жду, — раздался вдруг голос, произнесший эту фразу по-итальянски.

«Непонятно, как он мог увидеть нас, оставаясь незамеченным», — подумал Армандо.

Объяснение не заставило себя ждать: сразу же в начале второй части коридора, слегка приподнятой по отношению к первой, было пристроено широкое и чуть наклонное зеркало. Сидя в своем закутке, раввин мог видеть всех, кто входил и выходил из лавки.