«Хитер, — подумал Армандо. — Очень неплохо придумано».

— Присаживайтесь, — раввин указал на старое кресло без одного подлокотника и на стул возле письменного стола, где царил невообразимый хаос.

На полу картина была не лучше. Все пространство вокруг стола было завалено самыми разными предметами, так что пройти и сесть можно было лишь с большим трудом.

«Нельзя сказать, чтобы у этого человека была мания порядка», — подумал Армандо.

— Рад видеть вас, комиссар Ришоттани, — произнес раввин, обеими руками пожимая руку комиссара. — Я все думал, когда же вы доберетесь до меня по делу Рубироза! Но во всяком случае, простите, конечно, за избитое сравнение, если бы Магомет не пришел к горе, гора рано или поздно сама бы двинулась к Магомету. Так или иначе, я рад, что вы сами вышли на меня. Значит вы недаром пользуетесь славой великолепного следователя, тем более, что речь идет о таком сложном случае.

Вы могли бы спросить, почему же я не дал о себе знать раньше? Прошу простить меня, но мир полон фальшивых родословных, и я хотел убедиться, что vous etiez a la hauter de votre renommee [41].

— Ваш итальянский так же безупречен, как и ваш французский, — прервал его комиссар Ришоттани.

— Благодарю вас. Но забудем пока о вещах невеселых. Поговорим немного про прекрасную страну, о которой писал Петрарка.

И начав скандировать звучные строфы поэта, он вдруг остановился, встал из-за стола и, воздев руки к небу, воскликнул:

— Бог евреев пусть будет мне свидетелем! Из всех стран, где мне довелось жить и страдать, Италии мне больше всего не хватает. Есть в ней какая-то особая, невыразимая нежность и доброта, от которых становится почти больно.

Он сел и на некоторое время умолк, погрузившись в свои мысли.

— Да, слишком много ран в ее прекрасном теле. Поэт был прав, — продолжал раввин. — К старым добавляются новые, спираль зла разворачивается бесконечно. «Невыносимая легкость бытия»… Читали ли вы эту книгу, комиссар Ришоттани?

— Да, она показалась мне интересной, — ответил Армандо.

— Скорее полезная, очень полезная книга, — поправил его раввин. — Видите ли, Италия вызывает во мне мысль о невыносимой легковесности вашей политики. Вы отменили тайное голосование, скоро, наверное, отмените и депутатскую неприкосновенность, не замечая, что там, наверху, ставки за вас уже сделаны. Ваши газеты кричат теперь о противомафиозной мафии. Само слово «мафия» стало для вас таким привычным, как «сын Божий» для священника.

О чем бы вы ни говорили, только и делаете, что поминаете мафию, а сами и не замечаете, что вся общественная жизнь носит на себе ее печать, трудно даже различить, кто действительно мафиози, а кто лишь играет эту роль. Вокруг самых очевидных вещей вы нагромождаете кучу препятствий.

Возьмите хотя бы случай с беднягой Калви, этим банкиром Господа Бога.

Уже через два дня, после того, как его нашли повесившимся под лондонским мостом, все знали, что речь идет об убийстве. Вам же для этого понадобилось несколько лет.

Ну да пусть себе покоится с миром. Вот уж действительно: Бог дал, Бог взял. Бороться бесполезно: мафия замуровывает изменников в железобетон, а церковь дает своим заблудшим овечкам последнее причастие, мирно провожая их на тот свет.

История церкви вообще полна таких дел, откуда сочится кровь. Пути Господни, как и Ад, вымощены благими намерениями.

Когда строятся пирамиды власти, будь то светская или церковная власть, зло тоже служит строительным материалом. Оно смешивается с добром, различить его в кладке невозможно, и все здание стоит себе вполне благопристойно и, на первый взгляд, даже надежно.

А между тем в нем притаился враг, о котором никто не подозревает.

В голосе Аарона слышались уже патетические нотки, но тут зазвонил телефон.

— Алло… А, это вы, дражайший мой друг!.. Какая честь… Да, да, пожалуйста, я к вашим услугам…

Последовала длинная пауза, затем Аарон вновь заговорил:

— Я полностью с вами согласен, пусть Израиль получит еще один повод погоревать, а то их Стена Плача совсем уж пересохла. Слезы и кровь необходимы, чтобы поливать историю. Иначе она лишится легенд — главного своего украшения. Нам ведь нравится чувствовать себя жертвами. Трава ненависти должна быть вечно зеленой и сочной.

Неважно, что палестинцы плачут еще больше нас и что ярость жжет их, как песок пустыни. Неважно, что Египет после шестидневной войны только и думает о мести. Что ООП мечтает о море крови, которая прольется когда-нибудь из наших вен. И что Хомейни скрипит зубами и уже видит в своих снах, как разверстая пасть раскаленной пустыни поглотит нас всех.

На шахматной доске Ближнего Востока мы занимаем слишком важную позицию. Именно здесь находится перевалочный пункт для жизненно необходимых индустриальному миру товаров и сырья. Здесь скрестились в смертной схватке слишком важные интересы, и нам не дадут заключить мир, идея которого слишком многим стоит поперек горла.

И прежде всего тем, кто торжественно издает декреты о всеобщем процветании независимо от идеологических, расовых или религиозных различий, используя на самом деле эти различия для разжигания фанатичной ненависти.

Но мы не Армия Спасения.

Наши песни — не гимны дружелюбия, в них звучат воинственные клики. И хотя наши глотки не приспособлены к ним, мы значительно преуспели в этом, защищаясь от вражды, рядящейся в религиозные одежды и замешанной, на самом деле, на обычном коммерческом интересе…

Брокар и Ришоттани переглянулись, подмигнув друг другу.

Раввин, заметив это, воздел руки к небу жестом бессилия и прошептал, прикрыв рукой микрофон: «Прошу прощения, но это очень большая шишка».

Затем он продолжил:

— Главное, мой дорогой друг, по-прежнему не забывать об обрезании. Мы должны сохранить его во имя традиции, а также для того, чтобы можно было с легкостью распознать нас, так же как и арабов, просто спустив нам штаны.

Главное, чтобы наших женщин по-прежнему оскорбляли, уничтожали семьи, жгли дома, опустошали поля.

Так нужно тем, кто держит в своих руках нити истории.

Очаги войны будут вспыхивать и гаснуть то тут то там, наподобие смены времен года, чтобы утолить ненасытную кровожадность вампиров от политики, а также потому, что мир может воцариться только в том случае, когда этого единодушно захотят все без исключения.

Все наши войны, мой дорогой друг, так или иначе имеют религиозный характер. И избавиться от них можно одним единственным путем: низложить все религии, объявить войну всем проявлениям фанатичной религиозной нетерпимости. Нужно навсегда положить предел беззаконию пули и штыка во имя какой бы то ни было религии.

Пусть каждый молится своему Богу, но не осмеливается сеять смерть во имя этого своего Бога или любого другого.

И вот тогда, упразднив еще и политические партии, разные там профсоюзы и олимпиады, человечество достигнет такого уровня толерантности и зрелости, что со всеми войнами, включая и нашу, будет покончено навсегда.

— Вы согласны со мной? — обратился он вдруг к своим гостям.

Оба, улыбаясь, кивнули в ответ.

Голос в трубке что-то долго и горячо возражал раввину, слушавшему с ироническим спокойствием.

Ален и Армандо тщетно пытались разобрать слова, произносимые на том конце провода.

— Нет, дорогой друг, — вновь заговорил Аарон. — Я вовсе не шучу с вами и неправда, что я не ответил на ваш вопрос. Когда рак обнаружен, с ним можно бороться (именно бороться). Ланцетом ли, молитвой — но можно попытаться. Или хотя бы просто надеяться, что медицина найдет, наконец, средство против этой страшной болезни.

Болезни Ближнего Востока — и только Богу известно сколько их там — на мой взгляд, будут развиваться и дальше в течение пяти-восьми веков.

Если, конечно, — я повторяю, — не упразднить все политические партии, профсоюзы, религии, спортивные соревнования, включая олимпиады.

Не забывайте, что человек воинственен по своей природе, война живет в нем самом и с ним.