— Не может быть, чтобы вы не вспомнили хоть что-нибудь, пусть самое незначительное, в связи с этой побирушкой, которую вы встретили вечером 19 декабря после того, как ушли от Рубирозы, — настойчиво повторял старой гувернантке комиссар Ришоттани, снова вызвав ее в полицейское управление. — Любой самый мелкий пустяк, который может казаться вам не имеющим никакого значения, для нас может стать настоящим откровением, вывести нас на верный путь. Попытайтесь вспомнить. Ведь вы же не хотите, чтобы убийца или убийцы так легко отделались и избежали справедливого возмездия?

Маленькая и худенькая Мария неловко чувствовала себя в присутствии огромного комиссара, никак не могла сосредоточиться и все время думала о бедном Чезаре, которого она воспитала как сына, и чувствовала, как комок подкатывает к горлу. Слезы вот-вот были готовы брызнуть из глаз.

— Подумайте, Мария, — убеждал ее комиссар. — Посидите здесь, я вернусь через десять минут, вы посидите, может, что-нибудь и припомните.

За эти десять минут бедная Мария припомнила все свои двадцать лет службы у Рубирозы, и невольные слезы вдруг закапали из глаз. Она плакала молча, без всхлипов: слишком глубоким, глухим и тягостным было это горе, чтобы голос его прорвался наружу. Она почувствовала себя сиротой, без семьи и без работы. И бедный Чезаре, голос которого наполнял жизнью слишком большой дом, уже больше не сможет оживить и облегчить ее неблагодарный домашний труд. Все казалось таким нелепым. Сначала похитили бедного Диего, папашу Чезаре; его труп нашли в одном отвале. А теперь вот всю семью извели. Но, Боже, что должна была она вспомнить об этой бродяжке? Кроме платка на голове и чирьев на ногах, да того, что та была пьяна, ничего необычного она не заметила, и на первый взгляд та показалась ей обычной побирушкой. Да, чирьи. Об этом она комиссару не говорила, Хотя, какой прок от того, что она об этом скажет комиссару?

Мысли ее прервал возвратившийся Ришоттани:

— Ну что, Мария?

— Мне жаль, комиссар, но я правда ничего такого не заметила.

— Хорошо, Мария, можешь идти, но если вспомнишь что-нибудь, пусть даже пустяк, позвони мне сюда.

И комиссар посторонился, чтобы пропустить ее.

— Ах, да, комиссар, я забыла об одной глупости. Но раз вы говорите, что все может пойти на пользу, чтобы найти этих зверей…

— Говорите, говорите, Мария.

— Видите ли, в какой-то момент, когда она проходила рядом, я заметила, что на ногах у нее полно кровавых чирьев. Не знаю, может быть, это…

— Боже милосердный! Да это же наша Шелудивая! — воскликнул удивленный комиссар. — Спасибо, Мария, ты мне очень помогла. Теперь иди, и еще раз спасибо.

— Постарайтесь поймать этих проклятых… — умоляющим голосом попросила Мария. — Ведь это была вся моя семья…

— Я знаю, знаю, Мария, — мягко сказал комиссар. — Будь спокойна. Мы сделаем все возможное и невозможное.

«Интересно, что могла забыть в этих местах Шелудивая в такой час и рядом с виллой Рубироза?» — удивленно подумал он.

На всякий случай он обратился в отделение летучей полиции, чтобы там как можно быстрее разыскали и доставили к нему небезызвестную Шелудивую для допроса. Он вспомнил 1975 год, когда впервые вынужден был арестовать бродягу на одной из оживленных и богатых улиц Рима за нарушение покоя и приставание к прохожим. Она ни слова не могла сказать по-итальянски. Небольшая кошка сидела у нее в кармане широченного изорванного пальто. Шелудивая страшно ругалась по-французски. При аресте царапалась, как кошка, и лягалась, как лошадь. Она продолжала и в управлении оказывать сопротивление полиции, но когда оказалась рядом с комиссаром, который на своем самом изысканном французском языке вежливо предложил ей чашечку кофе, неожиданно прекратила сопротивление, убрала свисавшие на глаза растрепанные волосы и сделала попытку улыбнуться. Комиссар подумал, что должно быть, она была когда-то красивой женщиной. Это чувствовалось, несмотря на кровоточащие прыщи, грязь и на лохмотья, в которые она была одета.

— Благодарю за любезность, мосье… Чувствуется, что вы родились в Италии. Я люблю, прямо обожаю вашу страну, в которой родился святой Франциск Ассизский, призывающий всех людей ко всеобщему братству, всех называющий братьями и сестрами. И даже самых диких зверей. Это благословенная Богом земля, единственная… — и тут она замолчала, как бы подыскивая заключительные слова, — …на которой я могу жить и в которую хочу быть зарыта.

Присутствовавшие здесь другие полицейские не очень-то много понимали, но посмеивались над ее полупьяными жестами и странной манерой говорить. Но комиссар, который все понимал, понял также и то, что перед ним не просто бродяжка.

— Как вас звать? — вежливо спросил он по-французски.

— Никак.

— Откуда вы?

— Ниоткуда. Мы с моей кошечкой пришли из ниоткуда и направляемся в никуда. — Потом добавила: — Дайте мне немного ветчины, не заставляйте страдать животных. Я как Бриджит Бардо: познавши мужчин, утешаюсь с животными.

Видя ее состояние, комиссар не стал продолжать допрос и отправил ее в больницу. Затем связался с Парижем и отослал туда ее портрет по телефаксу. В больнице ее для начала вымыли, продезинфицировали одежду, прижгли йодом прыщи, покрывавшие ее тело. Попытались избавить ее и от последствий опьянения, но Шелудивая, как окрестил ее персонал больницы, через несколько дней сбежала. Почти в тот же день комиссар Ришоттани получил из Парижа подтверждение своих первых впечатлений об этой женщине.

Это была сорокатрехлетняя Диана Понтье, по мужу Жиру. История ее трагична. Счастливая мать двоих детей, восьми и шести лет, она потеряла в автокатастрофе и детей и мужа. После этого она два месяца пролежала в коматозном состоянии, затем постепенно отошла и начала себя убивать, бросаясь в объятия всех, кто бы этого ни захотел (а таких, судя по ее красоте, должно быть, было немало), и соря деньгами в «Белом слоне» или у «Максима» и в других ночных заведениях Парижа, где она уже была широко известна. В особенности ценили ее любители специфических эротических приемов. Профессор X считал ее лучшей из профессионалок высшего класса во всей Европе, а его мнение многого стоило. Ценитель эротики со стажем, он коллекционировал такие таланты. В своем небольшом блокнотике он хранил списки имен и телефонные номера самых красивых женщин Европы из хороших семей и профессионалок, умевших проявить собственную фантазию и предложить многогранность в искусстве принимать самые что ни на есть оригинальные позы, удовлетворяя самые невероятные и фантастические требования партнеров во время коллективного полового акта. А профессор X считался не только большим любителем, но и глубоким знатоком предмета.

И вот наступил крах. Шелудивая была постоянно пьяна, перестала мыться, клянчила на выпивку и докатилась до обыкновенного бродяжничества. Последний раз ее видели под мостами Сены. Несколько лет о ней ничего не слышали.

Обдумывая все это, комиссар Ришоттани невольно должен был заключить, что если за день до преступления Шелудивая бродила вблизи виллы, она имела отношение к зверскому убийству Рубирозы. Но какое и почему?

Все казалось ему абсурдным и запутанным, словно блуждания в лабиринте, где надо двигаться в абсолютной темноте, на ощупь, напрасно надеясь увидеть луч солнца и найти хоть какой-то выход.

Зачем было убивать родственников старого Рубирозы, да еще у него на глазах, доведя этим невыносимым зрелищем привязанного к креслу старика до инфаркта? Что это? Месть или дьявольский религиозный обряд?

Насколько он помнил, что-то подобное произошло в Париже, когда мать и две дочери после многократного изнасилования были garrottate [5], но прежде чем убить их, им кувалдой загнали во влагалище бронзовые кресты, в то время как связанный отец с кляпом во рту вынужден был присутствовать при сцене насилия и зверского убийства жены и дочерей. Потом и ему «вынесли приговор», разворотив череп клином в форме креста.