— Если хотите знать мое мнение, самое ценное на свете — это дети, — говорит мать Зари.

Потом она обращает взор кверху, моля Бога не лишать любого родителя радости вырастить детей.

Мне хочется спросить ее, почему она молится Богу, который похитил у нее дитя, почему она не объявила Ему бойкот, не списала со счета, как нечто бесполезное. Я вспоминаю ту ночь на крыше, когда говорил отцу о несправедливости Бога, потому что Бог никогда не наказывает тех, кто издевается над людьми. Ту ночь, когда Зари сидела за низкой стеной и невольно услышала наш разговор. Я смотрю на ее фотографию на полке и чувствую, как вокруг сердца сжимаются железные тиски. Мне хочется закричать и сорвать с себя кожу, чтобы выпустить переполняющую меня боль.

Госпожа Надери заговаривает о семье Доктора.

— Его мать в психиатрической больнице, без всякой надежды на излечение, — говорит она. — Отец умер месяца два тому назад — благослови, Господь, его душу. Ему повезло, скажу я вам. Это ужасно — пережить собственного ребенка. Ничто другое не ранит так сильно. Последние несколько месяцев он, в сущности, не жил, а лишь дышал. В такой ситуации смерть — это благо.

Покачивая головой, госпожа Надери вытирает слезы.

В комнату входит Переодетый Ангел с полным подносом сладостей. Она тихим голосом приветствует нас, и Ахмед, Фахимех и я встаем, чтобы поздороваться. Жестом она просит нас сесть, а сама обнимает Фахимех и обменивается с ней шутливыми замечаниями. Она говорит так тихо, что я едва ее слышу.

Переодетый Ангел садится на подушку всего в нескольких сантиметрах от господина Надери, и тот улыбается. Он что-то ей шепчет, она качает головой. Потом он смотрит на меня. Интересно, что сейчас произошло между ними.

Молчаливость господина Надери кажется странной, не присущей тому разговорчивому, в чем-то философски настроенному человеку, которого я когда-то знал. Он всегда был добряком с чуткой душой, но с грубым, неприветливым лицом. Выпавшее на его долю тяжкое испытание не повредило его фигуре олимпийца, и он по-прежнему выглядит как грозный чемпион-борец, с искалеченными ушами и лицом, не один раз отутюженным на борцовском мате. Они с моим отцом, бывало, подробно обсуждали свои матчи. Я всегда наслаждался волнующими историями господина Надери, которые он рассказывал низким, хриплым голосом. Сейчас он совсем не похож на того беззаботного экс-чемпиона, каким был несколько месяцев назад!

Мать Зари говорит, что у Переодетого Ангела сильная простуда, никак не проходит.

— Бедняжка охрипла и кашляет все ночи напролет, — говорит она. — Ей надо пойти к врачу. Но молодые чересчур упрямы и считают, что со всем легко справятся. Благослови ее Бог! Дня не проходит, чтобы я не жгла для нее руту, которая отгоняет злых духов. Не знаю, что бы мы без нее делали!

По движению глаз Переодетого Ангела в прорезях паранджи я догадываюсь, что она смотрит на меня. Впервые она видит меня так близко. Наверное, ей любопытно, почему в меня влюбилась ее кузина и лучшая подруга. В ее поведении я ощущаю нервозность. Я мог бы поклясться, что она дрожит под покрывалом. Господин Надери снова шепчет ей что-то, и она шепчет ему в ответ.

Должно быть, они очень близки. Она, наверное, заполняет пустоту, которую оставила в его жизни смерть Зари. Бедняга обожал свою дочь. Она была центром его вселенной, солнцем, освещавшим его дни, и луной, светившей ему темной ночью. По вечерам, когда он приходил домой с работы, Зари выбегала к двери и, обвив руками его мускулистую шею, обнимала отца. Этого ему было достаточно, чтобы снять усталость и почувствовать умиротворение. А в пятницу вечером Зари приносила ему во двор чай, пока он сидел у хозе в тени вишни и читал газету. Он всегда мечтал о внуках.

— Два внука, — скажет он, бывало. — Я научу их бороться и продолжать семейные традиции. Борьба — лучший на свете вид спорта!

И вот теперь ушли два человека, которые могли бы исполнить его мечту. Может быть, когда-нибудь Переодетый Ангел подарит ему переживания сродни тем, что могла бы подарить Зари.

Госпожа Надери повторяет, что Сорайя стала опорой, которая не дала семье рухнуть.

— Боже милосердный, не лишай человека радости вырастить свое дитя, — снова молится она, — и прокляни дьявола Среднего Востока, прислужника Запада и погубителя молодых жизней.

Мы молча опускаем головы. Господин Надери с вздохом прикуривает следующую сигарету. Сильно удрученный оттого, что их дом займут другие люди, я интересуюсь:

— Можно спросить, куда вы переезжаете?

— В Бендер-Аббас.

У меня замирает сердце. Правительство высылает непокорных служащих в Бендер-Аббас, город на побережье Персидского залива, известный невыносимой жарой и влажностью.

— Почему Бендер-Аббас? — спрашивает Ахмед.

Госпожа Надери смотрит на мужа, но ничего не говорит.

— Кто смог бы навеки позабыть Зари, останься ее семья жить в нашем переулке? — сдержанно отвечаю я вопросом на вопрос, хотя я взбешен новостью о том, что их отправляют в ссылку.

Ахмед неожиданно встает. Похоже, он смущен своим вопросом.

— Однако САВАК ошибается, — говорю я. — Никто и никогда не забудет ее, так или иначе. Ни ее, ни Доктора. Люди в этой стране не забывают и не прощают.

Глаза господина Надери увлажняются. Потушив сигарету и прикуривая следующую, он пристально смотрит на меня страдальческим взором.

Жаль, у меня не хватит смелости рассказать им о нас с Зари, но ведь любовь — это тайна двоих. Нельзя так просто сорвать с сердца завесу и раскрыть перед всеми сокровище любви. Я всегда удивлялся, почему вопреки пылкой душе нашей нации, чья поэзия наполнена любовными излияниями, в реальной жизни при общении с противоположным полом мы сдерживаем свои чувства. Несмотря на то что госпожа Надери видела нас с Зари в объятиях друг друга, она никогда не заговорит об этом, как и я. Неважно, что их дочь была центром моей вселенной или что я оплакиваю ее каждую минуту последние несколько месяцев. Некоторые вещи должны оставаться запечатанными в тайниках души.

Я смотрю на Переодетого Ангела и понимаю, что она по-прежнему глядит на меня. Ее глаза быстро моргают за темной кружевной завесой — глаза, напоминающие мне глаза моего ангела, только неулыбчивые.

Мы сидим в этой комнате несколько часов, почти не разговаривая, находя утешение в том, что разделяем общую боль. Впервые после смерти Доктора мы можем вместе скорбеть.

Стоит почти весенняя, необычно теплая погода для этого времени года — середины эсфанда, или конца февраля, — однако мама требует, чтобы, выходя из дома, я надевал теплую зимнюю одежду.

— Такая погода может без всякого предупреждения измениться, — говорит она. — Сейчас тепло, а потом вдруг пойдет снег.

Она приносит из своего медицинского кабинета бутылку травяного отвара, настаивая, чтобы я проглотил две чайные ложки.

— Это поддержит твою иммунную систему, ослабленную за последние несколько месяцев.

Приятно осознавать, что некоторые вещи никогда не меняются.

Целый свет прослышал, что меня выписали из больницы, и все хотят меня видеть. Родственники и друзья семьи приедут в конце этой недели. Мать занята подготовкой дома. Она вытирает пыль, подметает, стирает простыни, пытаясь спланировать, где люди будут спать и чем она их будет кормить. Она называет гостей, не считая их:

— Господин и госпожа Касрави, две твои тети и два дяди, госпожа Мехрбан и бабушка с дедушкой — не так уж мало.

— Всего девять, — произносит отец.

— Не считай! Разве не знаешь, что считать людей — дурная примета? — бранится она.

— Почему? — спрашивает отец, раздраженно качая головой.

— Не знаю. Просто так.

Потом она обращается ко мне со словами:

— Они все приедут повидать тебя. Разве это не здорово?

— Здорово, — отвечаю я.

Хотелось бы мне знать, почему люди так стремятся навещать больного человека. Когда мне нездоровится, меньше всего хочется, чтобы люди говорили, что я хорошо выгляжу и все будет в порядке. Вымученные улыбки и смех способны свести с ума.