Фахимех наблюдает за нами, прекрасно понимая, что семнадцатилетний паренек сделал первый шаг к тому, чтобы стать мужчиной, дав ей почувствовать себя женщиной больше, чем сумели это сделать все тетушки, дядюшки и все формальности предшествующего вечера. Если ей придется выйти за мужчину, которого выбрали родители, она, по крайней мере, будет знать, что ее любит человек, не побоявшийся пойти наперекор традиции.

Я надеюсь только, что ради Ахмеда она проявит смелость не повиноваться родителям.

Несколько дней спустя мама за ужином пересказывает слухи о прелестной молодой девушке из соседнего квартала, которую против воли выдают замуж за нелюбимого человека.

— Я не знаю ее, — говорит она, — но ужасно переживаю.

Я внимательно слушаю, сохраняя бесстрастное выражение лица.

— Я слышала, что она заперлась в комнате и отказывается есть и разговаривать с кем бы то ни было.

Отец качает головой.

— Пора родителям в этой стране уяснить себе, что душа их детей важнее традиций. Вы, молодые люди, должны взять на себя ответственность за ваше будущее, — говорит он мне. — Если человек достаточно взрослый, чтобы жениться, у него наверняка хватит ума решить, зачем ему жениться, черт побери.

Мать кивает.

Вечером после ужина я снова забираюсь на крышу. Я чую запах сигареты Ахмеда, слышу его шаги на лестнице, и вот наконец он устраивается рядом со мной.

— У меня есть звезда там, наверху? — спрашивает он.

Я знаю, он не ждет ответа.

— Я вижу твою, — утверждает он, указывая на яркую звезду высоко над горизонтом. — Она ослепительна!

— Это не моя, — невольно улыбаясь, возражаю я. — Слишком яркая. Наверное, это Фахимех. Свет такой яркий, потому что она думает о тебе.

Ахмед со вздохом вытягивается на спине и закрывает глаза. Я следую его примеру, понимая, что приглушенного звучания ночной симфонии не хватит, чтобы избавить нас от тревог. Я вдыхаю запах мокрого асфальта и наслаждаюсь тем, как ночной ветерок овевает закрытые глаза.

Очнувшись, я переворачиваюсь под одеялом — все накопленное тепло тут же улетучивается. Я так и лежу с закрытыми глазами — рассудок мой слишком изможден, чтобы воспринимать то, что я могу увидеть. Я слышу глухое постукивание трости, а вслед за ним — шарканье шлепанцев по линолеуму, приглушенное тиканье наручных часов в ящике тумбочки. Эти негромкие звуки мешают мне заснуть. Я один в комнате и чувствую себя потерянным без ритмичного пения старика. Я переворачиваюсь обратно и обнаруживаю, что простыни совсем остыли. Я думаю, смогу ли когда-нибудь снова открыть глаза.

Проходит то ли несколько минут, то ли несколько дней, когда я опять прихожу в себя. Я замечаю на кистях и предплечьях розовые заплатки новой кожи. Она выглядит очень нежной, но не болит. «У меня были ожоги? Почему? Кто-то пытался меня убить?» Не то чтобы меня это волновало. Затылок отзывается болью на вялое биение пульса, а каждый медленный вдох дается с трудом, словно я поднимаю что-то тяжелое. Болят ушибленные ребра.

Днем и ночью меня одолевают сновидения. Темные тучи перекатываются над крышей нашего дома — так близко, что до них можно достать рукой. Рядом сверкает молния, и гром сбивает меня с ног. Я открываю глаза и вижу в дальнем углу комнаты инвалидное кресло. «Могу ли я ходить? Или я парализован? Может быть, я упал с крыши, как всегда боялась мать. Или кто-то меня столкнул? Зачем?» Новые страхи, новые часы беспамятства.

В следующий раз тучи еще темнее. Я по-прежнему на крыше. Я вижу одетого в черный костюм человека, он смотрит на меня снизу. Сверкают хищные глаза. У него обрюзгшее лицо. Он орет что-то в рацию, зажатую в руке. Воздух наполняется приглушенным рокотом, напоминающим сердитый рев, в чем-то схожий по свирепости с громом. По переулку несется холодный ветер, поднимая пыль и мусор, и все вокруг становится по-зимнему серым. Не могу понять, отчего у меня по спине ползут мурашки — то ли виноват стоящий внизу человек, то ли темные тучи над головой.

Невозможно не любить Доктора. Толстые круглые очки слегка увеличивают его улыбающиеся карие глаза. Всегда опрятный, он похож на молодого профессора. Спокойные манеры и приятный сильный голос обезоруживают его злейших врагов. Он живет поблизости со своими родителями, господином и госпожой Собхи, и часто навещает Зари.

Когда мы на улице играем в футбол, Доктор подбадривает нас, подпрыгивает на месте и болеет за обе команды, восхищаясь бесхитростными играми. Иногда мы приглашаем его поучаствовать, но он смеется и отвечает что-нибудь вроде: «Ой, нет, нет. Я слишком старый». Потом поворачивается к Зари, а она улыбается и пожимает плечами, словно говоря — делай, что хочешь. Но он никогда к нам не присоединяется, и я его не виню. Что подумали бы соседи, увидев, как молодой ученый, обрученный с самой хорошенькой девушкой на нашей улице, гоняется за пластиковым мячом с ватагой парней?

Я восхищаюсь Доктором, но не могу заставить себя не думать о Зари. В этом, конечно, я никогда не признаюсь, особенно если учесть, как мы донимаем Ираджа за то, что он глазеет на сестру Ахмеда. Мои мысли о Зари в основном чистые и невинные. Самая постыдная фантазия, в которой я давал себе волю, такова: если я когда-нибудь женюсь, пусть моя жена будет в точности как она, умная, красивая, деликатная, порядочная и вежливая, — ведь это все, что мужчина хочет найти в женщине, как я думал. Разбор качеств Зари, однако, быстро оканчивался тем, что я представлял себе наш первый поцелуй в ночь женитьбы, отчего казалось, будто мои жилы наполняются кипятком. Наши лица сближаются, она закрывает сияющие глаза, и я вдыхаю ее тонкий аромат, в приливе нежности прижимаясь губами к ее губам. В этот момент я приказывал себе остановиться, и с тех пор меня не посещали подобные мысли о ней, по крайней мере осознанно.

Доктор всегда читает, даже на ходу. Ахмед клянется, что пару раз видел, как тот налетал прямо на фонарный столб. Он стал моим другом и наставником на правах одного из немногих людей, которым нравятся те же книги, что и мне. Он восхищается философией Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Жана Поля Сартра и Бертрана Рассела. У него есть все пьесы Бертольта Брехта и Джорджа Бернарда Шоу, произведения великих американских писателей, таких как Джек Лондон, Джон Стейнбек и Говард Фаст.

С Доктором меня познакомил Ахмед.

— Он самый умный парень в нашем квартале. Гораздо умнее тебя, — поддразнил он меня.

А потом прошептал, оглянувшись по сторонам:

— Думаю, он из тех, кто не любит шаха.

— Вполне логично, — пробормотал я.

Я знал, что большая часть студентов университета — истовые противники режима тирании.

— Почему он такой умный? — спросил я.

— Не зря его называют Доктором, — ответил Ахмед тоном всезнайки. — Он не врач — ты ведь это знаешь?

Я улыбнулся и кивнул.

— Он прочитал все на свете. Он знает все. Он как энциклопедика.

— Что такое энциклопедика? — спросил я, смеясь над его оговоркой.

Оставив мой вопрос без внимания, он продолжил:

— Думаю, он, наверное, единственный человек, который пользуется более длинными словами, чем ты! И всегда обсуждает политику. Слава богу, ты этого не делаешь.

Ахмед взмахнул рукой, словно собирался меня стукнуть.

Я снова рассмеялся.

В свое время я по-настоящему узнал Доктора. С его помощью в мою жизнь прочно вошла марксистская философия. Он рассказывал о диалектическом материализме, детерминизме, централизации и концентрации капитала, хвалил и цитировал таких философов, как Луи Альтюссер, Эрих Фромм и Антонио Грамши — марксистских ученых, сочинения которых запрещены в Иране.

Доктор спрашивал о моих интересах, увлечениях и учебе в школе. Когда он узнал, что я заядлый читатель, глаза его загорелись.