— Кто твой любимый писатель? — с жаром спросил он.

— Я люблю произведения Горького, — побаиваясь парня, которого называют энциклопедией, неуверенно произнес я. — Мне нравятся все русские писатели, которых я читал, — Достоевский, Шолохов, Пушкин.

— Правда? — воскликнул Доктор. — Где ж ты раньше был, друг мой? Это так здорово!

После долгого обсуждения русской литературы и ее влияния на большевистскую революцию тысяча девятьсот семнадцатого года Доктор спросил:

— Что ты думаешь о положении людей в наших деревнях?

Вопрос меня не удивил, если принять во внимание предшествующий разговор с Ахмедом. Прежде чем я успел ответить, он сказал:

— Условия их жизни ужасны. Ты когда-нибудь был на ферме?

Я кивнул.

— Знаешь, некоторые считают меня идеалистом, но я мечтаю о том дне, когда ни один человек не будет ложиться спать голодным. Я хочу найти способ дать образование любому, чтобы каждый мог полностью себя реализовать. Я хочу равенства и справедливости для всех, независимо от социального положения и классовой принадлежности.

Я чувствовал горячий энтузиазм Доктора и его увлеченность и относился к нему с искренней симпатией.

— Не знаю, как ты, — продолжал он, — но я вижу себя миссионером в деревне, хочу помогать людям копать колодцы, обучать их новой ирригационной технологии, технике сбора урожая и фильтрации питьевой воды. Знаешь, сколько людей умирает ежегодно от употребления загрязненной воды?

Я покачал головой. Он тоже, выражая всем своим видом озабоченность.

— Я хочу помочь им управлять своей жизнью, вместо того чтобы ждать, пока какой-то Бог вызволит их из несчастий. Ты меня понимаешь?

— Конечно, — сказал я с улыбкой.

В этот момент я решил раз и навсегда, что хочу стать таким, как он: добрым, умным и мечтательным идеалистом — да, идеалистом.

Вошла Зари с подносом прохладительных напитков.

— Ты, наверное, хочешь пить, — сказала она нежным голосом. — Я наблюдала за тобой. Ты ничего не пил с тех пор, как вошел.

«Она наблюдала за мной? Ух ты!» Потом я услышал, как Доктор тоже предлагает мне попить. Казалось, слова задерживаются на его губах и не сразу доходят до моего слуха, потому что сердце у меня замерло, я был совершенно очарован голосом Зари. Глядя на Доктора, я недоумевал, как можно так восхищаться им и одновременно завидовать ему.

Чтобы помогать семье, Доктору пришлось работать с двенадцати лет, когда с его отцом произошел несчастный случай.

— Однажды, в конце двойной смены, мой отец так устал, что отключился на несколько секунд, — с повлажневшими глазами рассказывал мне Доктор. — Кисть правой руки у него была так сильно обожжена, что ее пришлось ампутировать сразу, как его доставили в больницу. Раньше, когда я был еще маленьким, у отца случались сильные мигрени. Я, бывало, спрошу его, как помочь ему избавиться от боли, а он улыбнется и попросит меня поцеловать его в лоб. Едва я его поцелую, он подпрыгнет и скажет, что боль прошла, поблагодарит меня и даст монетку.

Доктор с печальной улыбкой покачал головой.

— Вот тогда он начал называть меня Доктором. Я долгое время считал, что мои поцелуи излечивают его, так что каждый вечер, пока он лежал в больнице после ампутации, я сидел у его кровати и целовал туго забинтованную руку, а он спал.

Доктор потер лоб, словно прогоняя тревожные мысли, и добавил:

— Его уволили за халатность после двадцати пяти лет безупречной работы. Вот тебе капитализм.

Наблюдать за Доктором, когда он спорит о политике и религии — две темы, вызывающие у него жгучий интерес, — это все равно что представить себе, как величественная и безмятежная гора Дамаванд извергает в небо дым. Он ненавидит шаха и мулл, образованных чиновников от религии.

— Шах — диктатор и марионетка Запада, — говорит он, — и я скорее поцелую в губы гремучую змею, чем подам руку мулле.

Ненависть Доктора к муллам так велика, что он отказывался вызвать священника для отправления похоронного обряда над его дедом.

— Зачем он нам нужен? — возражал он отцу.

Ему пришлось уступить желанию родителей устроить традиционные похороны. В то время Доктор был на первом курсе университета, а я учился в десятом классе. Видя, как болезненно он воспринимает свою миссию, я предложил сопровождать его, и он с радостью согласился.

Мулла был полным мужчиной средних лет с большим животом и густой черной с проседью бородой. Обмотанная белым тюрбаном бритая голова, белая рубашка и черные брюки под коричневой мантией. Казалось, он искренне сочувствует потере Доктора, расспрашивает, сколько лет было покойному, отчего тот умер, кто оплакивает смерть бедняги и так далее. Я наслушался от Доктора таких ужасных историй о недостойном поведении мулл, что меня приятно удивило дружеское расположение этого деликатного, добродушного человека. Но он вдруг опустил глаза и спросил Доктора:

— Сколько лет, вы сказали, вашей бабушке?

— Шестьдесят два, — неуверенно ответил Доктор.

— Не старая, — небрежным тоном заметил мулла. — Кто теперь о ней позаботится? У нее впереди много долгих лет, бедная одинокая женщина.

Он положил руку на плечо Доктора и, взглянув на него так, как взрослые смотрят на детей, когда преподают им урок, сказал:

— Знаете, сын мой, когда Господь закрывает одни врата, он всегда открывает другие! Так где, вы сказали, живет ваша бабушка?

Лицо Доктора исказилось от гнева. Сбросив руку муллы, он повернулся и вышел из мечети.

— Чертов болван! — вырвалось у него. — Он пытается подцепить мою бабушку. Пусть только подумает о ней — и я сорву с его уродливой головы этот тюрбан и придушу его.

Доктора могут приговорить ко многим годам тюрьмы, если САВАК — тайная полиция шаха — поймает его с собранием запрещенных правительством книг.

Мы идем с ним домой из книжного магазина, и я рассказываю, как мой отец прятал запрещенные книги в небольшом чулане, устроенном в туалете.

— Когда мне было шесть, в наш дом явилась САВАК, — говорю я. — Мать пыталась не пустить их во двор, но они оттолкнули ее. Отец в это время читал в кабинете, но, услышав эту кутерьму, уронил книгу на пол и выбежал из комнаты. Я поднял книгу, вошел в чулан и закрыл за собой дверь. Понятия не имею, зачем я это сделал, разве только потому, что отец, бывало, называл этот чуланчик «нашим секретом» и взял с меня обещание никому о нем не говорить.

Ослепительная улыбка Доктора поощряет меня закончить рассказ.

— Агенты обыскивали дом часа два, но ничего не нашли. Они ушли с пустыми руками, но с тех пор отец не держит в доме запрещенных книг.

— Хорошо, что ты тогда не задохнулся, — с тревогой в голосе говорит Доктор.

— Не помню, чтобы мне вообще было плохо, — говорю я.

Доктор снимает очки и, ласково дотронувшись до моего плеча, тихо произносит:

— Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя есть Это?

Вероятно, у меня очень смущенный вид.

— Ты никогда не слыхал об Этом? — удивленно спрашивает он.

Я качаю головой.

— Это бесценное качество, которое трудно определить словами, — объясняет он, — но оно проявляется в поступках великих людей.

В Иране существует традиция под названием таароф [1]— осыпать друзей и незнакомых людей напыщенными неискренними комплиментами, но, глядя в глаза Доктору, я понимаю, что он не лицемерит.

«Я тот еще великий человек, — думаю я, и краска стыда заливает лицо и шею, — тайно желаю невесту друга и только дожидаюсь повода применить боксерское умение, чтобы расквасить лицо какому-нибудь забияке».

Чувствуя мою неловкость, Доктор меняет тему разговора.

— Ты знаешь, как поймали тех заговорщиков? — спрашивает он, имея в виду группу молодых мужчин и женщин, арестованных САВАК за участие в заговоре с целью убийства шаха. — В доме одного из участников искали нелегальные книги и наткнулись на план.

Я киваю. Уже несколько недель средства массовой информации обещают, что в прямом эфире будет транслироваться сенсационный судебный процесс. Впервые в нашей истории по телевидению будет показано подобное событие. Считается, что у нас нет оппозиции, а партию Туде — коммунистов, исламистских марксистов — называют хараб-кар, то есть активистами подрывной деятельности, террористами, людьми, совершающими ужасные деяния во имя политических целей. Если верить средствам массовой информации, Иран — это нация, объединенная под руководством царя царей — шахиншаха Мохаммеда Реза Пехлеви. Признать существование политической оппозиции для САВАК все равно что отрицать существование Бога. Несмотря на аресты, пытки и непрерывное подавление оппозиционных групп, продолжается низкопоклонство перед шахом.