Фахимех долго болела. Она не могла ни есть, ни спать. Ее по-прежнему преследуют видения того дня, и она часто плачет без причины. Родители хотели послать ее на время в Англию к дальнему родственнику, но она отказалась ехать.

— Знаешь, что убивает? — спрашивает она. — Неизвестность, вот что. Я каждый день ходила в тюрьму «Эвин». Я была уверена, что мне придется назначить цену пулям, чтобы мне отдали ваши тела.

Она прикусывает кожу между большим и указательным пальцами. Она не могла оплакивать Зари, пока не узнала, что со мной и Ахмедом.

— Мне казалось, что моя жизнь потерпела крах, и я не могла двигаться дальше, — говорит она, захлебываясь слезами. — Мне так ее не хватает! Хотелось бы мне знать, зачем она это сделала. Казалось, она так сильно в тебя влюблена. И в тысячу лет не догадаюсь.

Я говорю им, что мог бы догадаться, когда за несколько дней до этого мы с Зари разговаривали о Сократе и Голесорхи. Я рассказываю, как она рассуждала о смерти и самоубийстве и как я поспешил сменить тему, потому что она показалась мне угнетающей.

— Может, если бы я выслушал ее до конца, то заподозрил бы что-нибудь, — говорю я, нервно теребя рукава.

Ахмед хватает меня за руку.

— Не надо, — шепчет он.

— Не вини себя, — просит Фахимех. — Никто не догадался бы по такому разговору, что именно она затевает.

— Я бы не стал истолковывать слова Зари как свидетельство того, что она собиралась сделать, — говорит Ахмед. — Это пришло ниоткуда. Тебе нельзя, нельзя, нельзя винить себя.

— Почему она это сделала? — спрашиваю я. — Она говорила, что любит меня. Как можно поступить так с кем-то, кого любишь? Я не понимаю.

Я говорю, что не понимаю, но на самом деле я понимаю. При всей невообразимости ее поступка ей он, должно быть, представлялся единственным способом бросить открытый вызов шаху, принести себя в жертву ради великого блага — акция под знаком красной розы, Сократова решимость, героический жест, означающий невозможность жизни без свободы.

Я спрашиваю, как они встретились после освобождения Ахмеда. Он качает головой и смеется. Фахимех тоже.

— Он пришел к нам домой, — начинает она. — Дверь открыл мой брат.

Она умолкает и смотрит на Ахмеда, чтобы тот продолжал.

Ахмед пожимает плечами.

— Я так рад, что не пришлось нарушать обет, данный священному братству боксеров.

Фахимех с улыбкой хлопает Ахмеда по плечу.

— Дорогой мой братец, — говорит она. — Ты ведь не собирался избивать бедного пацана, правда?

— Он не был пацаном, когда избил меня за несколько месяцев до этого, — саркастически произносит Ахмед.

— Он всего лишь пацан, — со смехом протестует Фахимех.

— Так или иначе, — говорит Ахмед, — к счастью для «пацана», он отошел в сторону. Она неслась к двери, истошно выкрикивая мое имя. Бог мой, жаль, тебя там не было! Она закатила такую сцену! Все повыскакивали из домов, чтобы посмотреть, что происходит.

— Через пару дней наши родители встретились и объявили соседям, что мы помолвлены, — говорит Фахимех, с ликованием показывая обручальное кольцо.

— Не могу поверить, что не заметил этого раньше, — говорю я, обнимая разом ее и Ахмеда.

— Мы не хотели без тебя отмечать помолвку, — говорит Ахмед. — И потом, мы хотим подождать до годовщины Зари.

Я необычайно счастлив за них. Это первая хорошая новость, которую я услышал за много месяцев.

По дороге к дому Зари мы останавливаемся у розового куста.

— Все за ним ухаживают, — шепчет Ахмед. — Ради Доктора, Зари и тебя.

Я с признательностью киваю.

— Мы не дадим этому кусту погибнуть, — говорю я.

— Никогда, — подтверждает Ахмед.

Мы подходим к дому. В голове проносится вереница образов — первый день, когда в эту дверь позвонила Фахимех и началось наше замечательное совместное лето. Никогда не забуду радостную улыбку Зари, когда она открыла нам. Они с Фахимех обнялись. Потом, перед тем как вернуться в дом, Зари посмотрела на нас и подмигнула. Сердце разрывается при мысли о том, что Зари никогда больше не выйдет открывать дверь в этом доме.

Я трясущимися руками жму на звонок, и нам открывает отец Зари. Он глядит на меня печальными глазами. Я несмело здороваюсь. Он делает шаг ко мне и так сильно обнимает, что я боюсь, как бы он не сломал мне ребра. Он долго не отпускает меня, и я чувствую, как он дрожит. У него на глазах слезы. Он отступает в сторону, и мы входим во двор.

Пока господин Надери закрывает дверь, к нам робко идет мать Зари. Ее тоже коснулся налет старости — на лице появились морщины, волосы поседели, в точности как говорил Ахмед. В ее усталом и больном теле скрывается подавленная, измученная душа. Я подхожу к ней, и мы рыдаем в объятиях друг друга.

«Никакая боль не сравнится с болью от потери собственного ребенка», — эхом звучит в голове голос моей матери.

Мать Зари берет меня за плечи и осторожно отодвигает от себя, чтобы заглянуть в мои заплаканные глаза. В ее добром, изможденном от горя лице я узнаю черты Зари. Под налетом скорби я различаю голубые глаза, точеный подбородок, прелестные скулы.

Она вытирает мне слезы и просит быть мужественным.

— Ты слишком молод, чтобы долго таить в сердце эту боль, — говорит она. — Милый, милый мой мальчик, знал бы ты мои чувства к тебе! Я очень ценю то, как ты относился к моей дорогой Зари.

Я киваю, вспоминая ту ночь, когда она увидела свою дочь на крыше в моих объятиях.

— Надо освободиться от прошлого и думать о будущем, — говорит госпожа Надери.

Она вновь обнимает меня и шепчет:

— Я знаю, у тебя хватит сил двигаться дальше. Уезжай из страны, как ты обещал Зари. Тебе нужно поехать в Штаты и получить высшее образование, потому что эту страну могут спасти только образованные люди. Когда будешь там, рассказывай каждому американцу о том, как отзывается на иранских матерях бессмысленная поддержка диктатора со стороны их правительства. Скажи им, что, пока они не перестанут расплачиваться за нашу нефть кровью наших детей, конца не будет этим зверствам. Обещай мне, что внесешь свою лепту в освобождение нашего народа, потому что ты в долгу перед Доктором и Зари.

Я киваю, но в душе не уверен, что смогу когда-нибудь покинуть этот переулок. После Зари какое значение имеет мое образование? Как я смогу поехать в Соединенные Штаты, страну, которая поддерживает человека, ответственного за смерть моего ангела?

Мы проходим мимо вишни и входим в дом. По пути в гостиную я замечаю в коридоре несколько коробок.

— Вы переезжаете? — спрашиваю я госпожу Надери.

— Да, но еще не сейчас, — отвечает она. — Можешь себе представить, как тяжело нам жить в этом доме.

Мысль о том, что дом, в котором жила моя Зари, будет занимать другая семья, наполняет меня болью.

Гостиная точно такая, какой я помню ее со дня рождения Кейвана. На полке по-прежнему стоит фотография Зари с Доктором. Тогда, глядя на этот снимок, мы едва не поцеловались. Чтобы не расплакаться, я поспешно отвожу взгляд от фото.

Пол покрыт недорогим кашанским ковром. На маленьких туркменских ковриках разложены большие подушки для сидения. В углу — дымящийся самовар с заварочным чайником наверху. На латунном подносе расставлены шесть небольших старинных персидских чашек с истертыми золотыми ободками у основания, а рядом — аккуратная стопка подходящих блюдец. Аромат свежезаваренного чая наполняет комнату теплом и уютом.

Мать Зари разливает чай из самовара, а господин Надери молча курит. Краем глаза я вижу, как в коридоре Переодетый Ангел шепчет что-то на ухо Кейвану. Мать Зари машет ему со словами:

— Иди сюда, милый. Поздоровайся с нашими гостями.

Мальчик подходит ко мне. Мать Зари подсказывает:

— Поздоровайся, дорогой.

Кейван здоровается и обнимает меня, крепко хватая за шею ручонками. Я прижимаю его к себе и шепчу на ухо, что скучал по нему. Он говорит, что тоже скучал по мне, а потом оборачивается и смотрит на Переодетого Ангела — она сервирует поднос со сладким. Кейван садится рядом со мной. Я дружески стискиваю его плечи. Мать Зари улыбается и говорит, что он был хорошим помощником для кузины Сорайи, пока его бедная, несчастная мама пыталась справиться с болью, какую не должна чувствовать ни одна мать. Кейван с улыбкой пожимает плечами, понимая, что мама говорит ему комплимент.