Отец кажется необычайно взволнованным и беспокойным. Он повсюду ходит за матерью, но не помогает ей. Похоже, он действует ей на нервы.
— У нас достаточно водки? — спрашивает он уже в третий раз. — Сегодня будет много питья и веселья. Мы все будем пить, и Паша тоже.
Я вспоминаю, когда в последний раз пил водку — в вечер похорон Доктора, — и эта мысль не вызывает у меня веселья.
Мама говорит:
— Да, водки у нас много.
— Госпожа Мехрбан придет? — надоедает он.
— Да, я уже тебе говорила.
— Ты разговаривала с ней лично?
Она искоса смотрит на отца.
— Она сказала, что точно придет или еще подумает?
Мать начинает что-то говорить, но потом умолкает. Она лишь вскидывает руки, бормочет себе под нос и уходит прочь. Интересно, почему отец так беспокоится о госпоже Мехрбан?
— Ну, тогда ладно, я пойду проверю насчет водки, — говорит отец, направляясь к холодильнику.
Мои тети и дяди и родители отца приезжают за несколько минут до полудня. Они обнимают и целуют меня, говорят, как рады, что я снова дома, что я отлично выгляжу, а скоро буду выглядеть еще лучше благодаря превосходной стряпне моей матери.
Всем дядям и тетям перевалило за тридцать, но только тетя Матин замужем. Она самая крупная в нашей семье и добрейшая женщина на свете. Ее первый муж трагически погиб в дорожной аварии с лобовым столкновением во время паломнической поездки к мавзолею имама Резы, всего через четыре года после свадьбы. Тетя Матин десять лет жила одна, но в конце концов снова влюбилась и вышла замуж за господина Джамшиди, мужчину средних лет, владельца молочной фабрики в городе Машхад на северо-востоке. Через год после свадьбы она обнаружила, что господин Джамшиди уже женат. Она плакала день и ночь, грозилась убить его, требовала развода и даже несколько дней не впускала его в дом. В конечном итоге она, однако, решила, что не так уж плохо быть замужем за двоеженцем, пока он любит, уважает ее и хранит верность. Поэтому тетя Матин сказала господину Джамшиди, что если когда-нибудь поймает его с первой женой, то станет понемногу делать ему обрезание, пока он не превратится в евнуха. Все в нашей семье говорят, что господин Джамшиди — самый верный на планете мужчина и не потому, что не любит женщин, но потому, что знает: моя тетя серьезная дама и ножи у нее на кухне весьма острые.
Тетя Мариам — хорошенькая женщина, с лицом скорее европейским, чем иранским. Когда поблизости нет бабки с дедом, братья поддразнивают ее, говоря, что она незаконнорожденное дитя, зачатое, возможно, русским солдатом, когда советские войска оккупировали север страны во время Второй мировой войны. Тетя Мариам при этом обычно качает головой и смеется. У нее прекрасное чувство юмора, мне она всегда очень нравилась. Тетя Мариам частенько любит поспорить, а иногда даже придирается к своему брату, моему дяде Мансуру. Бывает, они месяцам и не разговаривают и, хотя живут на одной улице, всеми силами избегают друг друга.
Наблюдать за их спором очень увлекательно, потому что ни тому ни другому не удается закончить хотя бы одно предложение. Так что когда у них возникает спор, вместо того чтобы говорить, они пишут друг другу письма, а перед отправкой зачитывают их всей семье. Их письма всегда начинаются с заверений в любви, но быстро скатываются к горьким сетованиям по поводу жертв, которые один принес ради другого.
«Дорогая сестра, — писал однажды дядя Мансур, — я слышал, ты говоришь всем, что я тебя не люблю. Чушь собачья! Ты знаешь, что люблю. Я всегда тебя любил, а теперь больше не буду. Ни один брат — то есть ни один брат на свете — не любил свою сестру так, как я! Помнишь, когда тебе удалили миндалины, ты, лежа в кровати, со слезами требовала мороженого? Кто пробежал шесть километров под дождем, чтобы принести его тебе? Помнишь тот случай, когда по дороге из школы ты подвернула лодыжку? Кто нес тебя домой на спине? Разве я, отправляясь на рынок, не захожу к тебе, чтобы спросить, надо ли тебе чего-нибудь? А ты сделала что-нибудь для меня или кого-то другого? Ты так эгоистична. Никогда больше не стану тебя любить!»
Тетя Мариам пишет в ответ письмо:
«Дорогой брат Мансур. Ты никогда никого не любил, кроме себя самого. Ты эгоист. Я принесла тебе в жертву свою жизнь. Я штопала тебе одежду, готовила для тебя, убиралась, мыла посуду. Я могла бы написать целую книгу с перечислением того, что я для тебя сделала. Может, даже две книги! Никогда больше не стану делать это для тебя, потому что ты эгоист и не ценишь любовь сестры. Плохи твои дела. Прощай навсегда. Никто больше не услышит твоего имени из моих уст, никто. Я позабуду, что у меня был когда-то брат — как бы тебя ни звали! Прощай».
Разумеется, кто-то всегда вмешивается, эти двое целуются и мирятся, обещая никогда больше не ссориться по пустякам.
— Не стоит ворошить прошлое, — говорит дядя Мансур.
— Что прошло, то прошло, — соглашается тетя Мариам.
— Только глупец расковыривает зажившую ранку.
— Кто не ссорился с братом? Перебранка — соль жизни. Малая ее толика делает жизнь еще более восхитительной!
И они продолжают общаться как ни в чем не бывало до следующей стычки, когда всплывают все прежние проблемы.
Мои дяди на вид настоящие близнецы, хотя между ними разница в два года. У обоих густые черные усы, черные волосы. Оба крупные и мускулистые и часто имеют неприятности с местной полицией Ношахра, городка, в котором живут, потому что постоянно дерутся с чужаками. Отец говорит, что они очень похожи на моего деда в молодости. Теперь, конечно, дед — тихий тощий старик, он ходит с тростью и всегда носит серый костюм. Во время режима Мосаддеха дед был революционером-активистом, выступал против шаха и его псевдореформаторской политики, которая лишь усиливала его позицию единственного авторитарного правителя в Иране. Дед, как и многие представители его поколения, ненавидит британцев лютой ненавистью. Стоит кому-то упомянуть Черчилля, его лицо багровеет.
— Проклятый колонизатор, он относился к индийцам точно так же, как Гитлер — к евреям, — говорит он о британском премьер-министре. — Будь его воля, он стал бы сжигать индийцев, совсем как Гитлер — евреев!
Дед — атеист, он терпеть не может религиозные организации.
— Покажите мне честного священника, и я покажу вам скунса, который не воняет, — говорит он всякий раз, когда заходит разговор о религии.
Отец всегда смеется над его замечаниями.
— Слава богу, он ненавидит всех одинаково: мулл, священников, монахов, раввинов и политиков.
— Бога нет, — с горечью шепчет дед, когда бабушка молится. — Разве ты еще этого не поняла? Маркс пытался всем рассказать об этом, но его слушали лишь немногие.
При каждом богохульном высказывании деда бабушка кусает кожу между большим и указательным пальцами. Она живет с ним слишком долго и уже не надеется повлиять на его убеждения.
Дед никогда не смотрит телевизор и не слушает новости по радио. Отец говорит, у деда есть подборка журналов и газет со времен Мосаддеха, которые он хранит всю жизнь. Каждое утро он вынимает газету из коробки рядом с кроватью и прочитывает от корки до корки, как будто она только что напечатана. Интересно, сколько раз он успел прочитать каждую статью?
Дед целует меня в прикрытые веки, потом садится в кресло у старинных часов и просит бабушку принести чашку чая. Мама велит бабушке не вставать и бежит на кухню за чаем, сладостями и фруктами. Дед смотрит на часы и шепчет, что время неверное. Он глядит на меня, потом снова на часы, но ничего не говорит. Проходит несколько мгновений, и я слышу его шепот:
— Не время неверное, а они просто показывают другое время!
— Слава богу, ты вернулся. Слава богу, все хорошо, — повторяет бабушка, трясущимися руками дотрагиваясь до моего лица.
Дед еле слышно шепчет что-то, как всегда, когда бабушка упоминает Бога. Отец и дяди фыркают. Дед задумчиво разглядывает сломанные часы другого моего деда.
Теперь все внимание обращено на меня, и мне это не нравится. По глазам присутствующих я догадываюсь, что они расстроены моим болезненным видом, но ни один не хочет этого показать. Каждый раз, как я ловлю на себе чей-то взгляд, этот человек улыбается и пытается изобразить радость — кроме тети Матин, которая просто прячет лицо, чтобы я не мог увидеть ее слез.
