Горело солнце ярко надо мною,

И радостно все в Мире я любил,

Простор небес меня животворил,

Поля пленяли тихою красою —

И я, сливаясь с мудрой тишиною,

У Господа иного не просил…

Смиренно я душе провозгласил:

«Земная — ты, и будь навек земною!»

И вот разрушен ныне мой покой —

Не горем, не страданьем, не бедой,

А к женщине безмерною любовью.

И холодно смотрю на небеса,

Душе чужда всемирная краса,

А лишь пред Ней исходит сердце кровью.

Выявляет развратная личность

Белизну свих бедер поганых

Пред толпою гостей неприличных,

Залихватски икающих, пьяных…

Но при этом позорном моменте,

Красоте неземной улыбаясь,

Белокурый и юный студентик

Встал со стула и вышел, шатаясь.

И к чуланной измазанной двери

Прислонившись тужурочкой новой,

Всунул в рот он конец револьвера

И залился весь кровью багровой…

И когда бездыханное тело

Положили, ругаясь, на столик,

В окна утро, дрожа, посмотрело

И лишился ума алкоголик.

Я все сказал… Во мне пропели

И смолкли все мои стихи,

И надо мной отяготели

Мои позорные грехи.

Во мне погасло пламя воли,

Я дал связать себя, как раб,

Я – свой среди кабацкой голи

И меж распутных пьяных баб.

Но почему ж, порою глянув

В окошко грязное пивной,

Я забываю звон стаканов,

Залюбовавшись синевой?

Я с белым облачным барашком

Играю в голубых лугах,

Забыв о всем больном и тяжком,

О всех проклятьях и цепях.

Но собутыльник грубо тронет

Меня дрожащею рукой –

И сердце вздрогнет и застонет,

И в мутном омуте потонет

Напев, рожденный синевой!..

Ах, не все ль равно: татарин,

Русский, немец или жид,

Беглый каторжник иль барин, –

Я давно забыла стыд!

Только б звякали монеты,

Только б жгло язык вино!

Все мечты мои отпеты

И оплаканы давно.

Вспоминала раньше маму,

И подруг, и классных дам,

Но теперь всю эту драму

Я отправила к чертям.

Не скандалю, не мечтаю

В час безделья, по утрам,

А пою да вышиваю

Полотенце для мадам.

Предлагал один безусый

С ним вступить в законный брак,

Но замялся – чуть на бусы –

Попросила я трояк.

По субботам – после бани –

И ко всенощной хожу

И радостных рыданий,

Певчих слушая, дрожу.

Не кляну свою я долю,

Плачу так я, ни о чем –

И, наплакавшися вволю

Вновь иду в веселый дом.

И опять в шикарном зале,

Поднимая юбкой пыль,

Я танцую без печали

Со студентами кадриль!

Я до конца презираю

Истину, совесть и честь,

Только всего и желаю:

Бражничать блудно да есть.

Только бы льнули девчонки,

К черту пославшие стыд,

Только б водились деньжонки

Да не слабел аппетит.

Я шел по бульвару осенней порой.

И влекся за черным подолом мечтой.

Под бархатной юбкой мелькала нога,

Душа холодела – тиха и строга.

Но в сердце вскипала страдальная страсть:

Хотелось в осеннюю слякоть упасть –

И гордость, и совесть, и ум потерять

И черный подол целовать, целовать…

Тщедушный, худенький, невзрачный, –

Он при уборной в кабаке

Вдыхает воздух аммиачный

И вянет с щеткою в руке.

Порой подвыпившие гости

Ему швыряют пятаки,

А он покорно и без злости

Стирает с пола их плевки.

Свет электрический холодный

Струится ровно из рожков,

И шум в трубе водопроводной

Похож на ропот мертвецов.

Окошек нет; четыре стенки;

Меж них ребенок заточен:

Костлявы пальцы и коленки

И взор его огня лишен.

Прими же, Город, без упрека

Стихи безрадостные в дар!

За то, что ты рукой жестокой

Загнал ребенка в писуар!