Имя Александра Ивановича Тинякова (1886-1934) не принадле­жит к категории имен совсем забытых в истории русской литературы. Время от времени о нем вспоминают, чаще всего для того, чтобы показать читателям, до какой глубины падения может дойти поэт.

Действительно, о жизни Тинякова можно было бы написать увлекательный роман, особенно если бы о ней было известно лучше, чем нам сейчас. Там были бы и рассказы о прошлом, вполне незаурядном, и рассуждения о неодолимой тяге к литературе, и описания встреч с Брюсовым, Блоком, Ремизовым, Сологубом, Мережковскими. Леонидом Андреевым и многими другими, и сведения о скитаниях по России в поисках неизгладимых жизненных впечатлений, чаще всего оборачивавшихся обретением пьяного довольства и минутной страсти продажных женщин, и крупные литературные скандалы с участием множества знаменитостей, и служба казенным журналистом советских газет, и жизнь в петроградском Доме искусств, и постоянное место нищего на углу Невского и Литейного, и, наконец, как эффектный финал — смерть в полной безвестности, так что даже историки литературы долгое время терялись в сомнениях, каким же годом помечать его уход из жизни…

Но вместе с этим есть в его судьбе (о которой подробнее расскажут публикуемые в нашей книге документы) одна заветная страсть и мечта: стать известным литератором. Все средства для Тинякова были здесь хороши, и все же ни одно из них к успеху так и не привело, хотя задатки были совсем неплохими. Литературная судьба Тинякова не совпала по фазе с общим направлением литературы его времени, и это несовпадение, как кажется, обнажает некоторые особенности, характерные для поэзии двадцатого века, резче и сильнее, чем судьбы знаменитых писателей, на которых Тиняков смотрел снизу вверх, иногда мучительно пытаясь заполнить бездну, отделяющую его и их, то сверхчеловеческим самомнением, то без­мерным самоуничижением, то отчаянием и временным выпадением из литературы. Но все же он был к ней прикован до той поры, пока не оказался выброшен уже окончательно. Тяжкие вериги, возложенные на себя еще в первые годы века, в конце концов его раздавили, хотя вполне можно себе представить и гораздо более благополучную судьбу, от которой Тиняков был не столь уж и далек.

Первоначальный выбор он сделал сам. Его учителем в орловской гимназии был небезызвестный Ф.Д.Крюков, которому так упорно приписывают авторство «Тихого Дона». В 1908 году, когда он на какое-то время стал авторитетным для Тинякова литератором, ни о чем подобном речи не было: Крюков служил в гимназии и печатался в «Русском богатстве», известном своими примитивно-радикальными взглядами на задачи литературы, и именно к этому он старался приохотить Тинякова, уже пробовавшего свои силы в писательстве. Сохранившаяся переписка Тинякова и Крюкова демонстрирует постоянные усилия последнего направить молодого мечтающего о карьере литератора человека на стезю истины: и разборы произведений, и наказ во время московского визита обратиться к Леониду Андрееву и Серафимовичу, и стремление посвятить в собственные труды, — все было напрасно. Тиняков отчаянно и безнадежно влекся к тому почти неизвестному полюсу, который он, согласно со своим учителем, именовал «декадентством». Его прозаические наброски были с первой же попытки приняты в альманах «Грифа», и теперь никакая неудача в «Скорпионе», наставления Брюсова и других не могли остановить Тинякова.

Он печатался в «Орловском вестнике», стал довольно постоянным автором «Грифа» и, наверное, мог бы этим удовольствоваться, но подпал под гипнотическое воздействие Брюсова и стал на долгие годы безоговорочным его рабом. Любая рекомендация Брюсова не только относительно стихов, но и относительно стиля жизни становилась для Тинякова законом. Мы не знаем доподлинно, что советовал ему Брюсов и как эти советы преломлялись в часто помраченном алкоголем мозгу Тинякова. но сохранившееся письмо к Брюсову при посылке очередной порции стихотворений показывает, что именно ему увиделось в этих советах: «В декабре < 1 >903 г. Вы, прочитав мои стихи, сказали, что я — «не безнадежен»…

За год, прошедший с того времени, я почти ничего не печатал» но я много жил, много брал от жизни и много своих чувств и дум положил на ее алтарь. Я — то разъезжал по России в качестве рево­люционного деятеля; то сжигал себя на медленном огне Сладострастия и любви к Женщинам: то кружился в вихре бешеных дней отчаянного пьянства; то бросал все и всех и среди бесконечных деревенских равнин прислушивался, как лед Одиночества окутывая мою душу, как голос безграничного Безмолвия и Безлюдия сладостной болью терзал мое сердце, — а потом опять бросался в Море Жизни с надеждой, что мне удастся забыть о тоске, которая всегда томит меня и властно зовет меня куда-то, к чему-то…

Многое из того, что я переживал, изложено здесь. Я знаю, что все это слабо и незакончено, что вряд ли хоть одна вещь годится для печати, но мне хотелось бы слышать от человека, сумевшего заглянуть в провалы самых глубоких человечески душ, – от Вас: по-прежнему ли я «не безнадежен» или для блага родной поэзии мне нужно положить перо и переживать свои чувства, не пытаясь рассказывать о них другим?» (Письмо от 31 января 1905).

Именно по брюсовскому пути попытался он пойти в литературе, но в силу естественного для эпигона стремления доводил все то, что вычитывал у мэтра, до логически возможного предела. Если это были стихотворения, посвященные безобразию человеческой жизни, то Тиняков погружался в самые бездны отвратительного; если речь заходила о «научной поэзии», теория которой была заимствована Брюсовым у Рене Гиля, то стихи превращались в скопище малоизвестных фактов, имен, терминов; если Брюсов провозглашал: «И Господа, и Дьявола Равно прославлю я», — то Одинокий (под этим псевдонимом Тиняков чаще всего выступал в печати, да и стихи в тетрадях подписывал тем же именем) посвящал Дьяволу восторженные мольбы. Но еще характернее, что он постоянно переводил свои поэтические признания в практическую деятельность. Так, пиша хвалы революции, он гут же печатает в консервативнейшей «Орловской речи» антнреволюционные стихи и статьи; эротические концепции символизма пытается перевести в реальную жизнь, заводя достаточно откровенные отношения с Ниной Петровской, роман Брюсова с которой был притчей во языцех: не имея возможности регулярно употреблять «национальный напиток» символистов — коньяк, он не только пишет «Гимн Водке», но и впадает в запойное пьянство. Тиняков становится карикатурой на классического московского поэта-символиста, причем вдобавок всячески отрекается от какой бы то ни было возможности трансцендентальных переживаний. Религиозный смысл символистской идеи, столь существенный не только для «младших» символистов–теургов, но отчасти и для «старших», ему был совершенно невнятен, а в злобных атеистических выпадах с ним вообще вряд ли может сравниться кто-либо из русских писателей начала века.

Выразительная картина его бытия в литературе дана в перепечатываемых нами воспоминаниях В.Ф.Ходасевича, который не только хорошо был знаком с Тиняковым, но и находился с ним в довольно продолжительной переписке. Одно время они даже считались находящимися, говоря боксерским языком, «в одной весовой категории». Но слишком пристально прислушивавшийся к мнениям авторитетных современников Тиняков сильно задержался с выпуском первой книги (она должна была бы появиться не в 1912, а в 1908-1909 гг., вместе с «Сетями» Кузмина, «Молодостью» Ходасевича или «Поздним утром» Садовского, и тогда пришлась бы вовремя), и его время давно прошло. Дебютный сборник его появился в один год с «Вечером» Ахматовой и «Чужим небом» Гумилева, «Дикой порфирой» Зенкевича и «Отплытьем на о. Цитеру» Г. Иванова, всего за год до «Камня» и «Я!». В литературу входило иное поколение поэтов, для которого Тиняков просто-напросто не существовал. Снисходительно похвалили некоторые, не заметили мэтры, поиздевались те, кому Тиняков считал себя по крайней ме­ре равным… И уже ни переезд в Петербург, ни постоянное сотрудничество в журналах и газетах, ни тщательно лелеемые знакомства с виднейшими писателями (Блок, Сологуб, Мережковские, Ремизов) не могли переменить судьбы. Рассчитывавший на биографию автора с бурной литературной жизнью, Тиняков оказался второстепенным графоманом, редко принимаемым всерьез.