Наконец в тюрьме у меня появился друг. Он тоже был одинок, отчасти потому что плохо говорил по-испански. Запас слов у него был большой, но произношение — ужасным. Он был единственным иностранцем в «Агуас-Кларас», а здесь, как и на свободе, против них существовало предубеждение: контакты с иностранцами ненормальны и наказуемы. Мы сближались осторожно, начав с улыбок и коротких кивков. Нам, контрреволюционерам, всегда надо отдавать себе отчет в том, с кем мы разговариваем. Многие заключенные работали на Управление государственной безопасности. В то время мы знали почти всех из них.

Мой новый друг был черным и носил удивительное имя: Мутула Ойеволе. Сначала его звали Лерой Вильямс, он родился и вырос в нью-йоркском Гарлеме. Он был редкой птицей — политическим беженцем на Кубе. По крайней мере, он называл себя политическим беженцем — в США его разыскивали за ограбление банка и соучастие в убийстве. Мутуле было чуть больше сорока лет, и он уже успел совершить в этом мире много нетривиального. В шестидесятые годы он вступил в «Черные пантеры», военизированную ветвь американской правозащитной организации, которая особенно усилилась после убийств Малькольма Икса и Мартина Лютера Кинга. Я кое-что знал об этой организации, Куба восторгалась ею. Теперь она больше не существовала. Партия «Черных пантер» была маоистской, и примером для нее служил Че Гевара.

Мутула не впервые оказался за решеткой. Он всегда жил на грани закона, и поэтому, когда году в 1970-м для финансирования партии надо было ограбить пару банков, Мутула почувствовал, что это его дело. Все пошло не так, как было задумано, и один полицейский был убит. С ФБР на хвосте Мутуле удалось перебраться через границу с Мексикой, где он сел в самолет, следовавший на Кубу, и по прибытии попросил политического убежища. Он был не один такой, в какое-то время на острове скопилось много бывших черных активистов из США. Фидель принимал их с распростертыми объятиями.

И что же с ним случилось? — поинтересовался я. Куба оказалась не тем раем, о котором он мечтал?

В какой-то степени, сказал Мутула. Но сейчас проблема была не в этом. Он сидел за распространение наркотиков. Ему и парочке соотечественников выделили дом на окраине Гаваны, и у них появилась страшная фармакологическая ностальгия по дому, после чего они начали выращивать mota.А потом урожаи стали такими большими, что им «пришлось» продавать часть… по его утверждению, в настоящихсоциалистических обществах марихуана уже легализована. Во время судебного процесса, по его словам, он понял, что Фидель Кастро — точная копия Сталина.

Мы были воспитаны на страшных историях об условиях содержания в американских тюрьмах, и я спросил, было ли в них действительно хуже, чем в «Агуас-Кларас». Мутула отсидел полтора года за грабеж в местечке под названием «Рикерс-Айленд».

— Ты в своем уме? — воскликнул он. — Американские тюрьмы — это роскошные отели по сравнению с этим. Там чисто, зэкам дают настоящую одежду, хорошую еду… Если бы у меня была возможность, я бы тут же уехал отбывать свой срок там.

— Так почему же ты не потребовал высылки с Кубы? — спросил я.

— Это невозможно. Если бы кто-то из нас, американских диссидентов, повернулся спиной к рабочему раю, для Фиделя это стало бы большим пропагандистским ударом. Поэтому мы обречены умереть здесь. Я поддерживаю связь кое с кем, и они сделали все, чтобы попасть домой, но безрезультатно. Это ад, друг мой. Единственное, что роднит тюрьмы в США с местными, так это то, что большинство заключенных — черные. Кажется, что империалисты и коммунисты сходятся во мнениях как минимум по одному вопросу: что черному человеку место в тюрьме.

Забавно. На это я не обращал внимания. Но он был прав. Только мы, контрреволюционеры, все без исключения были белыми.

— Мутула, — спросил я однажды, — а ты не хочешь позаниматься со мной английским?

И я стал учиться. Как хорошо было снова пользоваться мозгами. А английский мог пригодиться.

В краткосрочной же перспективе самым важным было то, что у Мутулы имелись хорошие связи. Его регулярно навещали, а поскольку он сидел за «обычное» преступление, то цензура особенно не интересовалась тем, что он отправлял и что получал. У Мутулы был доступ к наркотикам, что ставило его на вершину социальной лестницы блока D. Я относил ему всю свою корреспонденцию и через несколько дней получил первое письмо, переданное лично одним из революционных экс-соратников Мутулы.

Оно было не от Миранды. Лучше. Рубен Элисондо писал мне из Мексики. Мои книги прекрасно продавались и вызвали большой интерес и там, и в Аргентине, особенно после моего ареста. Уже началась кампания за мое освобождение. Они знали, где я нахожусь. «Международная амнистия» занялась моим делом, и на кубинские власти оказывалось давление на разных уровнях. Я мог помочь, написав в деталях об условиях содержания в тюрьме и об обращении со мной и передав письма через надежные каналы. Кастро довольно часто освобождал политических заключенных, тут же депортировав их из страны, и в этом случае меня с радостью ждали в Мексике. Я не должен терять надежду.

Я торжественно сжег письмо. Оно было слишком многообещающим для того, чтобы стать туалетной бумагой.

Что-то случилось. Я понял это, когда Фелипе внезапно перевели из моей камеры. Его собирались послать в другую тюрьму. Мы делили с ним эту вонючую тесную нору полтора года, и единственное, что он сумел сказать, когда нашему сожительству пришел конец, это «О’кей». Мне необычайно повезло с Фелипе.

Новый сокамерник был совершенно другим. Его звали Оливеро, он чуть ли не с порога заявил, что «политический», и собрался затеять со мной дискуссию. Похоже, агент. Дружба с Эрнаном научила меня многому: я не позволю обмануть себя еще раз.

Если наблюдать за мной стало так важно, что они решили поместить агента в одну камеру со мной, значит, на воле разворачивались серьезные события. Я отправил три длинных письма через соратников Мутулы, и одной из целей наблюдения было, конечно, выяснить, как я это сделал.

От неграмотного Фелипе я никогда не скрывал, чем занимаюсь. В начале, когда регулярные переводы меня в изолятор должны были скрыть обыски в камере, они не находили ничего, кроме незаконченных любовных посланий. Наверное, со временем им надоело. Писчую бумагу достать было непросто, но можно. Ее покупали на тюремной бирже. К тому же я полюбил толстые политические трактаты, которые нам рекомендовали читать: Маркс, Энгельс, Ленин, Че и так далее. Они были напечатаны на тонкой бумаге, а в самом конце этих книг часто имелись пустые страницы для заметок. Я просто глотал политическую литературу. Каждый раз книги возвращались в библиотеку на несколько граммов легче.

Теперь все усложнилось. Но какое-то время я мог не беспокоиться. Письма были отосланы. Я описал судебный процесс, обрисовал условия в «Агуас-Кларас», и теперь оставалось только ждать, когда мои записки начнут приносить пользу. Было очевидно, что это уже произошло.

Было и еще одно изменение: программа перевоспитания стала более интенсивной. Теперь я занимался ежедневно. Как заявляют власти, целью системы исправительных учреждений является реабилитация и дальнейшее образование заключенных. Политическое перевоспитание обязательно для всех, а вот интенсивность его варьируется. Некоторым удается вообще избежать занятий, согласившись на тяжелую работу, но мне этого никогда не предлагали. С этих пор перевоспитание началось по полной. Правда, все, что нам вдалбливали, я уже учил в школе.

За политическое перевоспитание отвечал подполковник Очоа. Очоа владел секретом, как из самого безнадежного сырья сделать яростного социалиста: все дело в громкости. И вот он орал нам, а мы должны были проорать ему в ответ: «Да здравствует Фидель!», «Социализм или смерть!», «Родина или смерть!», «Пока мы едины, мы непобедимы!». И снова, и снова, и снова. Двадцать раз, тридцать раз… он отбивал ритм указкой по столу и никогда не уставал. Пока мы стояли по стойке «смирно» и орали лозунги, подполковник ходил между рядами и высматривал отлынивающих.