— Нет, — сказал я. — Мы не будем пытаться уехать сейчас.

Я похлопал по животу Миранды. Словно возражения находились именно там, а не у меня в голове.

— Понимаю, — сказал Кико.

— А что же теперь будет с «фиолетовой бригадой»? — спросил я.

— Она возродится в Нью-Йорке, я надеюсь.

— Тогда ты стоишь не в той очереди. — Миранда рассмеялась. — Эта очередь — в Лиму.

— Уф, я знаю, — сказал Кико. — Это обходной путь. Но это разумнее, чем плыть на автомобильной покрышке на съедение акулам.

Стоявшие сзади толкали его вперед. Нам надо было прощаться. Кико обнял нас обоих. Я никогда раньше не видел, чтобы он плакал, не думал, что он умеет это делать. Миранде он никогда не нравился.

— В моей квартире есть вещи, которые можно продать, — сказал он. — Продайте их. А когда я устроюсь в Нью-Йорке, я напишу вам. Я помогу тебе найти американского издателя.

— Удачи, Кико.

— Она мне понадобится. — Он указал на безумную толпу, заполонившую двор перуанского посольства. Запах цветов, всегда такой заметный в посольских кварталах 5-й авеню в Мирамаре, был подавлен запахом мочевой кислоты от тысяч потных, нервных тел, и стала проявляться вонь от настоящей мочи. Моча людей, которые не пьют, пахнет хуже всего на свете.

Миранда не хотела разговаривать со мной весь остаток вечера. У нее было на это право, разумеется. Сам же я почти надеялся, что все это кончится катастрофой.

В каком-то смысле мы оба были правы. Во время осады перуанского посольства умер один человек, пожилая женщина, но в то же время там родился ребенок, так что счет сравнялся.

На следующий день ранним утром революция нанесла ответный удар. В посольский квартал въехали двенадцать русских военных машин с солдатами: войска специального назначения. Они ничего не делали, просто показались, но и этого было достаточно. Два офицера вышли из джипа и приблизились к решетке. Все замерло. Неужели сейчас начнется штурм посольства? Но солдаты уехали, а им на смену прибыли одетые в штатское сотрудники Управления госбезопасности, обычная полиция и члены КЗР района Мирамар. Они взяли квартал в железное кольцо, пройти через которое можно было, только предъявив специальный пропуск. «Охрана» посольства была возобновлена. Вскоре подъехали грузовики с установленными на крыше громкоговорителями, и до смерти напутанные люди за оградой посольства были задавлены речами пропагандистского содержания — они транслировались круглые сутки.

Передовицы в газете «Гранма» становились все более гневными, в них Перу обвиняли в защите обыкновенных преступников — наркоманов, игроманов и гомосексуалистов. Что же, в случае с Энрике это соответствовало действительности, он был единственным из наших знакомых по ту сторону ограды. Громкоговорители кричали: «Сволочи! Идите домой, идите домой!» Одновременно власти уверяли, что всем находящимся за воротами посольства будет предоставлено разрешение на выезд и поэтому призывали спокойно разойтись. Рядом стояли автобусы, готовые развезти людей по домам. Дело в том, что иностранные телекомпании снимали упорство и отчаяние одиннадцати тысяч кубинцев, детей революции, и для Фиделя это становилось настоящей головной болью.

Через неделю после той драматической Страстной пятницы Энрике спокойно вошел в «Дос Эрманос» и поинтересовался, не сжалится ли над ним кто-нибудь и не купит ли ему пива. Он выглядел ужасно. Его костюм больше не был черным.

— Я принял предложение, — рассказывал он. — Я просто-напросто не выдержал. Мы утопали в моче и говне, да и есть было нечего.

До нас доходили слухи, говорил я, что власти предоставили питание всем находившимся на территории посольства.

— Ну да. Это было изощренное издевательство. Они привозили тысячу пайков на десять тысяч человек, а когда люди начинали драться за еду, они это снимали. Чтобы все увидели, что мы за звери. Я и сам чуть не начал сомневаться. А когда сдался и вышел из посольства, мне пришлось пройти сквозь строй из почти двух сотен хороших кубинцев, которые ругались, плевались и били меня палками. Полицейские наблюдали за этим и ухмылялись. Дьявол.

— Так ты его получил? Разрешение на выезд?

— Наверняка получу. Теперь я официально неугодное лицо.

— Так просто?

— Называй как хочешь, но уж простоэто точно не было.

— Я почти ничего не понимаю. Ты хочешь сказать, что они вознаградят людей… за то, что те учинили?

— Идет большая весенняя уборка. Во всяком случае, ходят слухи. Ты тоже можешь успеть. Правда, они не любят отпускать художников и писателей. Не распространяйся на эту тему.

— А что мне тогда говорить?

— Хорошо идет гомосексуализм. Никогда не думал, что власти доставят мне столько радости по этому поводу, но они определенно хотят избавиться от нас, гомиков.

— А Миранда? Не просто будет выдать ее за лесбиянку в нынешнем положении.

— Проститутка. Проститутка-наркоманка лучше всего, залетевшая от чертова агента ЦРУ.

Кико рассмеялся коротким циничным смешком.

— У меня не получится, Кико.

— Это твоя жизнь, — ответил он.

В общих чертах Энрике все понял правильно. За кулисами шла циничная торговля человеческими жизнями и судьбами. Мяч переходил от одного игрока к другому, долетел до ООН и оказался у президента Джимми Картера, загнавшего себя в угол собственными речами. Ему не оставалось ничего другого, кроме как распахнуть объятия «свободолюбивым кубинцам». Это, а также неудавшаяся попытка освободить заложников в американском посольстве в Тегеране, выкинуло его из Белого дома пол года спустя.

Когда началось такое безумие, гениальный Фидель умудрился переложить решение проблемы на Картера и эмигрантскую общину Майами, у которых было немало политических разногласий. Посольский кризис вылился в массовый отъезд иммигрантов из Мариэля, небольшого порта в четырех милях к западу от Гаваны. В апреле и мае маленькие суденышки из Флориды и Луизианы перевезли через пролив больше ста двадцати тысяч кубинцев. Риторика была прежней: Куба «отменила охрану» Флоридского пролива. Кубинские эмигранты, которые хотели вывезти с острова своих родственников, посылали за ними лодки. В общем, все получилось, но в нагрузку им пришлось взять с собой лично отобранных Фиделем «любителей свободы» — великолепный букет гомосексуалистов и проституток, а также людей тех категорий, которые, как все время утверждалось, находились на территории перуанского посольства: преступников, убийц, опасных душевнобольных. Людей, которых изолируют от общества при любом политическом режиме. Что касается обещания Фиделя очистить тюрьмы, то политические заключенные остались в казематах, а вот всех остальных усадили в лодки.

Предсказания Энрике по поводу собственной участи не сбылись. Ему не разрешили уехать. Когда Кико отправился забирать документы на выезд, его проводили к полицейскому, который развлекался, изучая содержимое толстой папки. Нет, здесь произошло недоразумение, сказал он. Кико заговорил на октаву выше и во всех красках расписал свою гомосексуальность и антисоциальность. Внезапно это перестало иметь значение. Потому что подобное вполне можно снести от заметных деятелей искусства, знаете ли. Все официальное признание, которого Кико когда-либо жаждал, он получил в тот день в полицейском участке. Разве его выставка, которая проходила два года назад, не пользовалась бешеным успехом? Разве он может упрекнуть нацию в том, что она не заботилась о его таланте? Разве он не был ярким примером того, как революция принимает в объятия оригинальных и дерзких художников — даже тех, которые используют свои привилегии для ее критики?

С дальнейшим Кико смирился. Он признался в обычных кражах и в употреблении наркотиков. Иное было бесполезным. Энрике Валермоса был не тем голосом, который они хотели услышать по другую сторону Флоридского пролива. Лучше дать ему сгинуть здесь, в молчании и забвении.

После этого Кико сломался. Внешне он еще долго оставался прежним. Распад начался изнутри, и в конце концов, когда все его внутренности были съедены горечью, раскаянием и алкоголем плохого качества, узел его галстука начал развязываться, как в замедленной съемке.