Я часто удивлялся, как это отцу Хуаны и Миранды удалось сохранить за собой целый дом. Он был не самым большим или красивым в Ведадо, но у семьи Эррера все же было больше места, чем у других, в том числе и для личной жизни. Я догадываюсь, что речь идет о бесконечной лжи, может, взятках и о постоянной борьбе за то, чтобы быть в добрых отношениях с руководителями квартального КЗР. Такое особое отношение могло быть наградой за то, что он принял революцию. Почти все доктора приняли ее. Представляю, как Висенте ненавидел приехавших в Ведадо в начале 1960-х, включая нас.

Сказочные дворцы в Ведадо населяли простые люди из деревень или трущоб вокруг Гаваны, это выглядело так, словно армия гномов собралась поселиться в соборе. Никто из них раньше не бывал в таких домах. Никто не знал, как ими пользоваться. Шкафы были слишком велики для их пожитков, комнаты слишком просторны, ванные слишком изысканны, сады и газоны — слишком прихотливы. Упадок начался почти сразу же. Большие дома были разделены на маленькие жилища, и новые соседи не всегда ладили друг с другом. За местами общего пользования никто не ухаживал. Цветы увяли и больше не выросли. Брань семейных скандалов разносилась по залам, предназначенным для игры на фортепиано и негромких интеллектуальных бесед. В биде писали, а в вентиляционные шахты выбрасывали мусор. Плитки на полу начата трескаться, и их никто не заменял. Беседки превратились в курятники. Люди заселялись в квартиры со всей домашней живностью, заселялись и некоторые личности, которые, по словам моей мамы-медсестры, не были ни людьми, ни животными.

Все брошенное прежними хозяевами было разграблено. В передней нашего дома одно время стоял отличный большой кожаный диван, я любил сидеть на нем и читать или просто гладить блестящую кожу. Вдруг в один из дней, когда входная дверь была открыта, вошли двое незнакомых мужчин и унесли его. Когда кто-то набрался мужества и спросил, что происходит, мужчины ответили, что диван «реквизирован». Никакой квитанции они не оставили. Меня, дитя революции, шокировало, что некоторые люди, совсем как жадные капиталисты, наживались за счет народной собственности.

В одном из моих школьных учебников была картина, которая наводила на мысли о Ведадо. Она написана в VIII веке, на ней изображен Римский Форум. Это иллюстрация важного аспекта империализма.

Крестьяне пасут овец между колоннами, оставшимися от римских храмов. В бывшем центре падшей империи видны грядки салата или капусты. Картинка должна была служить подтверждением преходящей природы империализма, но мне всегда казалось, что она напоминает Ведадо. Даже добрые силы могут разрушить прекрасное. А упадок может быть по-своему горько-сладко-поэтичным.

В этом районе я вырос и возмужал. Здесь удивительным образом сочетались красота и разруха. С каждым годом красота понемногу блекла, а разруха плющом карабкалась по стенам домов.

Это были необычные годы, полные странных парадоксов. Образование и медицинская помощь были бесплатными, но в то же время в Гаване никогда не было так много santeros [22], никогда столько куриной крови не текло по порогам домов. Пришельцы с востока и юга привезли с собой свои странные обычаи и верования. Казалось, не существовало противоречия между жизнью, озаренной ярким светом революции, и поклонением древним африканским божествам. Новая Куба давала образование огромному количеству врачей, но испытывала нехватку лекарств, поэтому целители-колдуны имели полную свободу действий.

Также казалось странным, что людям как-то удавалось становиться преступниками, хотя воровать было нечего. Когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, многие мои школьные товарищи начали сбиваться с пути. Поначалу, понятное дело, это были хулиганские выходки, в которых я и сам нередко участвовал. Мы воровали фрукты, кокосовую массу и сахарный тростник, бросали сахар в бензобаки автомобилей, таскали боеприпасы и устраивали маленькие взрывы… как все мальчишки. Но когда игры стали более серьезными, когда мои приятели стали брать чужие машины, чтобы на них покататься, воровать крепкий алкоголь и устраивать пирушки, пробовать марихуану и кокаин, — я не участвовал. Конечно, я трусил, но, с другой стороны, как выяснилось, поступал умно: некоторые мои товарищи оказались в страшных трудовых лагерях Военного отдела поддержки производства. Кое-кого из них мы никогда больше не видели.

Возможно, я не пошел по их пути прежде всего потому, что мечтал стать писателем, и еще благодаря книгам. Я превратился в книжного червя. Если я не читал, то писал. А если не читал и не писал, то мысли мои все равно крутились вокруг книг, стихов и историй. Да, я был одинок. Порой так одинок, что даже мама, самый одинокий человек из известных мне, за меня волновалась. Но я не беспокоился: я описывал мир, расположенный далеко за пределами улиц Ведадо, мир, в котором сам я был правителем, всегда добивался своей героини и ничего не боялся.

Случается, я размышляю о том, какими были бы мои юношеские годы, если бы я рос в капиталистической стране. Думаю, такими же. У нас была карточная система, вечная мобилизация и беспрерывные перебои в электроснабжении, но все это было будничным. Быть молодым — это совсем другое.

И наши улицы были самыми красивыми в мире. Этого у нас никто не мог отнять.

Ménage à trois [23]

По-прежнему стояла жара. Хуана попросила меня позировать — не для эскиза, как это бывало много раз, а для картины. Она натянула большой холст высотой в мой рост. Я часто скучал, позируя для нее, но не сегодня: было так приятно стоять обнаженным и ощущать слабое дуновение ветерка из окна: я мог с чистой совестью ничего не делать, не двигаться и даже не думать. Бытует мнение, что совершенно невозможно ни о чем не думать. Мой опыт говорит другое. У меня это прекрасно получается, хотя и не подолгу.

Хуана писала картину в одних трусиках и топике без рукавов оливкового цвета с пятнами краски. Она пребывала в хорошем настроении, щебетала и пела, время от времени приносила мне попить, снова щебетала и рассказывала, какой же я терпеливый и красивый.

— Мне придется спрятать эту картину, когда ее вернут из школы, иначе я никогда не смогу оставить тебя в покое.

Я не был так уверен в успехе. Прошло довольно много времени с того мгновения, как я украдкой взглянул на ее произведение, но обилие красной акриловой краски на руках Хуаны свидетельствовало о том, что у нее получится экспрессионистский портрет. На самом деле я не красный. Она вытерла пот тряпкой, не взглянув на нее, поэтому на лбу у Хуаны тоже красовалось большое красное пятно.

Мы работали над ее экзаменационным заданием. У нее было ателье, которое она делила с другими студентами института, но там я отказался позировать. Что, по мнению Хуаны, было глупо с моей стороны — я мог бы стать наиболее часто портретируемым человеком в Гаване после Хосе Марти и Че. Но я был просто-напросто слишком скромным. Так что вместо этого мы работали у нее дома.

В позе, которую она выбрала, было неудобно находиться подолгу. Как и в любой другой позе. Я должен был стоять вплотную к стене, правая нога перекрещивается с левой, и опираться локтем правой руки на стену. Правая рука лежала у меня на шее, а что делать с левой рукой, Хуана еще не решила. Какое-то время она считала, что я должен держать книгу, будто декламируя, но теперь, по всей видимости, отказалась от этой идеи. Особенно я уставал, когда Хуана просила напрячь ту или иную мышцу, которую она в тот момент выписывала; то есть я должен был стоять, как напряженный греческий метатель дисков, и читать или делать непонятно что.

— Еще вот так… Рауль? Плечо будет намного красивее… да, вот так, да! Можешь постоять так немножко?

— Почему ты не хочешь нарисовать меня таким, какой я есть? — спросил я. — Я не атлет. Это будет выглядеть глупо.