Хотя нет сведений о том, что дон Пио и Белла Отеро знали друг друга, Бароха, должно быть, испытывал чувство презрения к Каролине, судя по его довольно пренебрежительным отзывам о том тщеславном Париже, частью которого она была. Описывая «Фоли-Бержер» и «Мулен Руж» (Бароха, по его признанию, посетил их лишь пару раз), он возмущается бессмысленностью песен, исполняемых там и производящих фурор. «В этих заведениях, – замечает Пио Бароха, – особой популярностью пользовался номер Chahut – «разнузданный канкан, цирковые прыжки, заканчивавшиеся шумной дионисийской вакханалией». Бароха не приемлет атмосферы так называемого «дионисийского мира»: по его словам, «некоторые танцовщицы умирали, выполнив большой écart, [23]а пьяные компании в это время бросали им цветы. После окончания представления в театрах можно было видеть нечто удивительное: бульвары и улицы были заполнены I молодыми людьми лет двадцати в широких брюках с цветным ремнем и в соломенных шляпах. «Кто это?» – спросил я. «Это апаши, гроза Парижа», – ответили мне, и я удивился: «Как такое возможно – их даже не сотни, а тысячи?»

«Одним из самых излюбленных мест апашей, – продолжает Бароха, – был Монмартр. Полиция не осмеливалась связываться с ними. В конце концов французское правительство вплотную занялось апашами, отправив их на фронт во время войны 1914 года. Так было покончено с парижским «апашизмом»… Это была, – заключает дон Пио, завершая описание социальной картины эпохи, – одна из лучших чисток во Франции».

Если в эту атмосферу, описанную Пио Барохой, добавить максимум фривольности (ее олицетворяли такие неподражаемые персонажи, как, например, Петоманиз «Мулен Руж», исполнявший музыкальный номер с громким пусканием газов), больше денег, прогресса и ажиотажа, вызванного различными выставками, в особенности Всемирной выставкой 1889 года, получится более или менее верная картина того, что было названо периодом «бель эпок» – от 1880-х годов (точнее, с 1889-го) до войны 1914 года.

Именно в первые дни зимы 1889 года в сопровождении нового покровителя Эрнеста Андре Джургенса Каролина приехала в Париж. В то время это был город веселья, экстравагантных ресторанов, первых автомобилей и электричества, приводившего в движение ледяные катки или полотно, стоя на котором можно было объехать, не сделав ни одного шага, каждый из павильонов Всемирной выставки и полюбоваться чудесами прогресса. В этих павильонах сегодня выступала группа из ста артистов, прибывших из сибирских степей, а завтра – знаменитый цирк Буффало Билла с труппой настоящих ковбоев и американских индейцев. Глядя на фотографии того времени, каждый поймет, почему Париж называли «городом-светом». Но провинциальная двадцатилетняя девушка все это видела только из окна дома ее учителя танцев, потому что, несмотря на любовь к Каролине, Джургенс не позволял ей гулять, считая первоочередным делом артистическую подготовку. Он намеревался выпустить Отеро на нью-йоркскую сцену в начале нового сезона, начинавшегося в октябре, и поэтому решил нанять для своей протеже бывшего учителя музыки по имени Беллини. О нем имеется мало сведений, известно лишь, что он подготовил несколько лучших музыкальных номеров того времени. Беллини принял их в своем доме на рю Бон, попросил Беллу станцевать, послушал, как она поет. Когда она закончила, маэстро покачал головой: «С ней ничего нельзя сделать. Мне потребуется целый год или, возможно, вся жизнь, чтобы научить ее. Она не умеет ни танцевать, ни петь. И у нее нет таланта».

Должна сказать, Беллини был совершенно нелепым типом. Он только и делал, что кричал на меня: «Talons, ma chère, talons»; [24]«Tu n'arriverais jamais à rien, espèce de cornichon andalou!» [25]

Нет, он не заслуживает ни секунды моих воспоминаний. И ведь так легко избавиться от этого видения. Сюит поднять ногу с неровной плитки, вызвавшей во мне эти воспоминания, – и все исчезнет. Туннель, соединяющий современную площадь Ниццы со старым марсельским портом, где увидел меня Эрнест Джургенс, вернет меня обратно в настоящее. «Ты сильная женщина, Лина, – говорю я себе. – Сколько времени ты уже сидишь здесь, вспоминая свое прошлое?» «Меньше, чем кажется, конечно же, – отвечаю я сама себе и продолжаю: – Время эластично, как красивая подвязка чулок». Солнце почти не изменило положения на небе, мой багет и два яйца еще не привлекли внимания мух, так что вряд ли прошло больше нескольких минут: воспоминания, если они приятны, не занимают времени. А где же преследовавший меня апаш, похожий на Джонни Холлидэя? Где тот журналист? Похоже, он исчез. Верно говорят, что современные молодые люди непостоянны. По-видимому, он окончательно сдался. Ну что ж, тем лучше.

Погода великолепная. Весной в Ницце очень красиво, и у нас, глубоких стариков, есть в жизни преимущество, мало кому известное. Так как темп жизни медленный, возникает феномен, сравнимый с детством: когда ребенок двигается быстро, но время для него кажется вечностью, потому что нужно узнавать столько всего нового. Мы же, наоборот, понимаем все сразу, но тело медлительно, поэтому результат оказывается таким же. Медлительность и быстрота – разный порядок, но одинаковое ощущение. «Они становятся похожи на детей», так нередко говорят люди о стариках, не подозревая, что это утверждение имеет и другой смысл. Я имею в виду способность стариков воспринимать жизнь и все вокруг так же детально и фантастически, как дети. То есть речь идет о вновь обретенной способности жить в настоящем. Я тоже узнала об этом не так давно, после того как мне исполнилось девяносто: взрослые люди живут будущим, постоянно думая о том, что их ждет за следующим поворотом дороги жизни. Дураки и старики, еще не достигшие моего возраста, живут в прошлом, оглядываясь назад, снова и снова вспоминая то, что никогда уже не вернется. Мы, древние старики, напротив, думаем о настоящем, потому что это единственное, что действительно нам принадлежит. Так же, как принадлежит детям, которые еще должны все это для себя открыть. Как приговоренным к смерти, стремящимся растянуть настоящее, чтобы оно стало похоже на будущее, которого у них нет. Надо жить настоящим, чувствовать, что происходит с тобой каждое мгновение… Тогда перед глазами возникнет огромное Настоящее, видимое лишь немногими, водное запахов и ощущений, которые остальные не замечают, занятые тем, что смотрят назад или вперед. Однако не только эта возможность жить настоящим моментом интересует меня в этом старческом детстве, которым я горжусь. Есть и еще один связанный с этим феномен, намного более, приятный: нам, как и детям, медлительность времени позволяет лучше узнавать предметы и наделять их собственной жизнью. Известно, что дети способны устанавливать человеческие отношения с камнем или занавеской в спальне, в складках которой они обнаруживают фигуры и лица, так и для нас, стариков и приговоренных к смерти, неодушевленное и немое оживает.

Может быть, это связано с нашей медлительностью в движениях. Сейчас, сидя на скамье на этой площади, отягощенная старческими недугами, я чувствую все окружающее меня. Если бы я, например, решила подойти к той акации, в нескольких метрах от меня, медлительность моих шагов позволила бы мне (если бы зрение совсем не ослабло) изучить все детали ее коры, проникнуть даже в тайны ее пятен или увидеть человеческие фигуры на дереве. Вот преимущества медлительности. Но я слишком стара, мне отказывают зрение и слух, хотя – если признаться – все это заменяет кожа, необыкновенная кожа Беллы Отеро (ironie du sort [26]),которая, хотя уже и не годится для того, чтобы принимать ласки мужчин, чувствует ласку ветра, прежде чем он всколыхнет ветви этой акации. Время тянется медленно, от этого все становится значительнее. По крайней мере так происходило со мной до сегодняшнего дня. Меня развлекали деревья, я чувствовала их. Поэтому не понимаю, почему сейчас доменя не долетает аромат их цветов или знакомый шорох ветра в ветвях. Могу поклясться, что на этот раз я слышу совсем другой звук – брюзжащий голос, который вроде бы остался позади но меньшей мере семьдесят лет назад: «Talons, mademoiselle, talons,не смотрите в окно, парижские акации – всего лишь деревья, а деревья – неодушевленные, мертвые создания, им не нужно ваше внимание, в отличие от маэстро Беллини, espèce de cornichon!»