…Внимательно всматриваюсь в оконный проём. На стенах проступают раскрашенные фигуры со сложенными на груди или вытянутыми вперёд руками. Вокруг голов удивительных фигур, облачённых в какие-то балахоны, круглые жёлтые «блины». Чудно́!

И тут я призадумался: а как спускаться? Хорошо бы найти длинную и крепкую верёвку. Увы, никто её для меня не припас. Правда, приуныть мне не давал верный и терпеливый Бобынёк, устроившийся на памятнике, изображающем большую — с бочку — саранку. [61]С таким другом не пропадёшь. Бобынёк в беде не оставит.

Присев на корточки, я скатился на пятках по раскалённому железу и заглянул в одно из окон. Ура! В узкое пространство вверху между решёткой и оконной аркой я протиснулся без урона — чуть поцарапал об острый наконечник металлического копья заграды грудь. Послюнявив царапину, чтобы не заболела, с широченного подоконника спикировал на дощатый помост, ограниченный со стороны храмового помещения заборчиком из точеных балясин, накрытых перилами. Вниз, наискосок вдоль стены, вела деревянная лестница с частично выломанными у пола и выгнившими от дождей ступенями. Однако подобные изъяны не могли стать для меня помехой.

Самое интересное: на этом как бы балкончике к стене прислонены массивные, с меня ростом и выше, щиты, а к ним притулены [62]размерами поменьше. Один из больших щитов, скреплённых горизонтальными деревянными же клиньями, я с трудом оттянул на себя. Вся плоскость щита была закрыта выпуклым металлическим изображением фигуры — как бы панцирем.

Выпуклостями на металлическом листе была изображена фигура воина в латах, с копьём в поднятой руке и с каким-то круглым предметом в другой. За спиной воина широко раскинулись огромные, тоже выпуклые крылья. Крылатый воин! На месте лица и рук потемневший металл как бы выстрижен. И на деревянном щите сквозь грязь и паутину угадывался цвет. Я послюнявил палец и потёр гладкую плоскость — проглянул человеческий глаз. Он смотрел на меня в упор и так пытливо, что я внутренне содрогнулся, — взгляд показался живым.

Поспешно слез вниз. Метра два лестницы внизу отсутствовали. И я перебрался с уцелевших ступенек на подоконник. Каждое моё движение эхом отдавалось под сводами. Часть взломанного пола, видимо, давно унесли те, кто громил церковь. Может быть, на топливо. Или ещё для каких целей. На всём подушками лежала пыль и валялся какой-то тлен, мусор, да битое стекло хрустело под босыми ногами.

— Не порезаться бы, — подумалось мне. — А то как вылезать отсюда буду? Кровью истечь можно.

Подошёл к высоченной железной двери и постучал в неё обломком кирпича, гукнул:

— Юрка! Бобынёк! Подь сюда…

— Где ты? — услышал я вскоре встревоженный голос друга.

— Здесь. Как отсюда теперь выпулиться? [63]

— А што, страшно?

— Не.

— Боженьку видел?

— На стенах нарисованы всякие. Целая толпа. А один — богатырь с копьём. И со щитом. Наверно, Невский. Бьет пса-рыцаря. А он в виде змея. Во — смехотура! Со скрученным хвостом! Вроде как ящер. Доисторический.

— Ну а Боженька, как мама рассказывала, есть? Такая, что глаз не отведёшь? Красивая такая вся?

— Такой нету. Там, наверху, есть много деревянных картин, большие и поменее.

Юрка замолчал.

— Вишь меня? — послышался голос из-под двери.

Я нагнулся и близко увидел блестящие Юркины глаза в щели между дверью и порогом.

— Держи пять, — он подсунул под кованое, танковой брони, дверное полотнище ладошку. — Не бзди, кореш. Поищи что-нибудь жилезное. Потижилея…

И я наткнулся-таки на тяжеленный лом-гвоздодёр. Остался, видимо, от тех, кто пол и все остальное выламывал. Но дверь не поддавалась. Безнадёжно долбить — гранатой не взорвёшь.

«Сюда я попал через окно. А вылезть?» — посетила меня простая мысль.

Покажилившись, [64]поднял и прислонил вывернутую тяжеленную плаху к стене под нижним окном, вскарабкался по ней, ухватился за кованый четырёхгранный прут решётки и ступил на подоконник. Выдохнув весь воздух, перевалил через завитушки и острые наконечники копий решётки. И вот я уже по ту сторону массивной, может быть более метровой толщины, стены.

— Юрк! Там ещё картины есть. На досках нарисованные. На полатях стоят.

— А что на них нарисовано?

— Мужики какие-то. Бородатые. А один тоняк — Невский. Только с крыльями. Взять, может, какие поменьше? А то они все тяжеленные.

— Тарань [65]сюда! Это иконы! Они ничьи. От попов остались. А их нету давным-давно. Всех изловили. Один батюшка Александр в Семёновской церкви остался. К нему мамка ходила молиться и свечки ставить. Ты, Ризан, хорошенько Боженьку-то поищи, лады?

Как мне ни хотелось возвращаться в пустынное огромное помещение, но пришлось.

Поднявшись с подоконника по лестнице на балкон, я выбрал из доброй полусотни разнокалиберных досок, многие из которых осыпались и зияли белоснежными заплатами, две целые, поменьше размером. Потом прихватил ещё одну. Для старушки в белом платочке. Подарок.

Попытался протолкнуть самую маленькую доску между порогом и полотнищем двери — не проходит. По одной втащил на подоконник, переправил через решётку, сам перелез.

Иконы по одной ловко подхватил Юрка, хотя окно было высоковато. Тогда мне подумалось: зачем было лезть на крышу? Ведь окно ниже.

— Сигай на траву, — предложил мне сообразительный друг, успевший натаскать под окно большую кучу бурьяна.

Я повис на вытянутых руках и прыгнул. Удачно. Лишь малость зашиб левый локоть да пятки заможило, когда приземлился. Но это ерунда. Не в счёт. Мало разве всяких царапин, порезов и ссадин набирается подчас даже за один день — не обращать же на каждую внимание — послюнявишь, и сами быстро заживают.

Травой мы тут же очистили от грязи лицевую сторону разрисованных досок. И я вспомнил, что уже встречал такие картины, а точнее — портреты (прошлым летом).

Мне вспомнились и другие иконы.

…Я прибежал к товарищу и однокласснику Майке Клещёву, который жил в доме, выходившем фасадом на улицу Пушкина, как раз напротив двора, где произошла памятная история с больным котёнком, вытащенным нами со Славиком из поганой ямы за общежитием трамвайщиков.

Май, с которым мы летом общались через открытое окно (его мать строго-настрого наказала никого из своих друзей в дом не пускать — такая недоверчивая была), отсутствовал.

Я припустился к себе домой, но не через двор, где находился барак трамвайщиц, обогнув который, можно было сразу попасть в наш огород. Миновав проезжую часть улицы, свернул направо, перелез через высокий забор, спрыгнул с него в чужой двор, соединённый с другим двором — Свободы, двадцать восемь. Там, в подвале одного из домов, жил мой друг и однокашник Юрка Бобылёв. К нему-то я и устремился, но неожиданно столкнулся с Алькой Каримовым, тоже свободским знакомым пацаном из нищей воровской семьи.

Увидев, что кто-то прыгает через забор, Алька дал дёру к щели в заборе, но, оглянувшись и узнав меня, остановился и выматерился.

— Нарыхал… меня, Рязан! Ты чево тут?

— К Бобыньку бегу. А ты как здесь оказался?

— Святых шмаляю! [66]

— Как — шмаляешь?

— Как-как? Из рогатки.

— Ты что — чокнулся?

— А чо с имя́ делать? Тама больше ни хрена нету. Кто-то скок [67]раньче меня залепил в хату.

Двух старушек все знавшие их или видевшие называли монашками и сестрицами. Они всегда ходили только вдвоём, часто — взявшись за руки. Кое-кто из соседей подавал им милостыню. Жили они впроголодь.

Умерли неожиданно, сначала одна, а за ней вскоре последовала и другая. Говаривали и другое: они одновременно вдвоём ушли из жизни. То ли угорели, то ли просто так получилось. Их куда-то увезли (они были одинокие). Ветхий домишко, в котором они ютились всю жизнь до глубокой старости бобылками, какие-то начальники опечатали, и сразу же дом кто-то разграбил. Да что можно взять у нищих? До Альки Каримова эта весть дошла слишком поздно; любители поживиться чужим обчистили осиротевшее жилище с большим проворством, дочиста.