Однажды мама приметила, что картошка из подпола убывает слишком быстро. Крысы, что ли, завелись. Но следов их зубов почему-то не обнаружилось на клубнях. Я, мучительно стыдясь, всё-таки промолчал. С того дня гадания на бобах и на задрызганных картах с моим участием прекратились. И визиты к Сапожковым — тоже.

Ещё одна неприятность сопутствовала нашим играм: мама стала находить в моей одежде так называемых насекомых-паразитов. Появление их, причём неоднократное, насторожило маму, и она устроила мне допрос. Ничего не оставалось, как признаться, что «заходил играть к Вовке Сапожкову». Мама, видимо, всё поняла и запретила появляться в подвале, где они проживали.

— Юра, не понимаю, что ты хорошего нашел в Вове Сапожкове. Он больной, недоразвитый, умственно отсталый мальчик. Чему хорошему ты можешь у него научиться? Подумай, кого надо выбирать в друзья, — читала мне нотацию мать.

— Я его не выбирал. Он сам захотел со мной играть.

— И что хорошего ты в нём обнаружил?

— Он добрый. Ни с кем не дерётся. Я не люблю тех, кто задирает других. И сам не дерусь, если меня не трогают.

— Это хорошо, что ты не драчун. Но ещё лучше иметь друзей умных, верных, которые тебя не предадут, у которых ты можешь чему-то полезному научиться.

— Вовка меня не предаст.

— Ты посмотри, что у них за семья. Мать нигде не работает. Отец в тюрьме сидит за кражи. Как можно жить, не трудясь? И вдобавок мать его — нечистоплотный человек. Это ж надо: педикулёз! И ты завшивел от них. И эту заразу тащишь домой. Матери приходится тебя избавлять от вшей. Ты и нас можешь этими паразитами наградить. Слушай маму. Мама тебе никогда плохого не пожелает. Я тебе запрещаю водиться с Сапожковыми. Ослушаешься — накажу. Понял?

Я молчал.

— Скажи сейчас же: понял или нет?

Как ни жаль было расставаться с безобидным Вовкой, пришлось согласиться. Так я перестал якшаться и с Генкой, и с их матерью. Генка тогда ещё был совсем мал, у нас не находилось общих интересов. Уличные игры — вот и всё, чем он был занят. Да и по возрасту не подходил — мал. Он родился в том же году, что и Славка.

В то время среди уличной пацанвы широко пронёсся слух, что Вовка якобы дебил, то есть дурак, и он стал презираем всеми, предметом вечных насмешек. Врачи так определили, когда его к ним повели, чтобы выяснить, почему он в школе не учится и не трудится.

И принялись его, бедолагу, дразнить все кому не лень Вовкой Дураком и дебилом. Он, вечно сопливый (ему и кличку приклеили Сопля), ревел, не понимая, за что над ним все изгаляются, — от постоянных дразнилок хоть на улицу не выходи. А где ещё корку хлеба выпросишь? Мне было жаль Вову.

Именно на этом примере я убедился, какими жестокими могут быть обычные уличные пацаны, если попасть им на язык или оказаться беззащитным (по их понятиям — «спустить слабину»). Поэтому при всей моей нелюбви к дракам всегда защищался от нападавших на меня, а иногда и за младших вступался. Если мог. Считал, что так и надо.

Несколько раз мне приходилось заступаться и за Вовку. Поэтому-то он, вероятно, и зачислил меня в свои друзья. А мне было просто жаль его. Как беззащитного.

…Эти воспоминания промелькнули в памяти моей, пока Вовка, давясь в спешке, доедал кусок маминого пирога. Покончив с ним, он ещё раз спросил:

— Дай ишшо чиво-мабудь похавать. [459]

— Хватит, — сказал я. — Я с тобой поделился поровну. Честно.

— Чо, жилишь? Ты домой пришкандыляишь, мамка тебе ишшо пирогов напекёт. У вас дома всиво навалом. Дашь? А я тебе тайну расскажу. В натуре.

— Не жадничай, Вовк. Откуда у нас навал? Ведь я дома не живу, а в заводской общаге. И денег у меня нет. Вот в отряд возвращаюсь, на Смолино. Помнишь, бегали на озеро купаться? Там сейчас работаю. В следующее воскресенье отпуск получу, тогда, мож быть, тебе чего-нибудь прихвачу из ларька.

— Щас бы умолотить буханку черняшки и попёрдывать, — размечтался Вовка. — Все богатеи так живут.

— О какой тайне ты заикнулся? — на всякий случай полюбопытствовал я — вдруг меня касалась?

— Я богатей, в натуре, — оглянувшись по сторонам, шёпотом прогнусавил он. — Золото у меня есь. Свадебны драгасэности. Сука буду… В натуре.

Чего-чего, но подобного признания я не ожидал. Чушь какая-нибудь. Откуда у этого оборвыша, Гавроша, как его звали в детстве дошкольного возраста (хотя он в первый класс так и не попал), могут появиться золотые «драгасэности»?

— Ты какую-то ерунду порешь, Вова.

На моё недоверие он отреагировал возбуждённо.

— Лигавый [460]буду — ни свищу. Сыганка, котора квантиранка у нас, божилась. Иконку показала. Миколу.

— Нашёл кому верить, Вова. Да они же все обманщицы. И воровки.

— Она боженьки молилась!

— Да она будет хоть дьяволу молиться, лишь бы обмануть и украсть последнюю копейку. А ты веришь!

И Вовка сам перекрестился, неловко, не так, как это делала старуха Герасимовна, а стукнул себя щепотью в лоб, после ткнул ею в правое плечо, в левое и в пуп, который виднелся из-под грязной рубахи, короткой и треснувшей под мышками.

— Сказала: найдёт меня красависа — блуддинка, и я поженюся на ей. Во!

И, приблизив свои толстые губы к моему уху (я успел отодвинуться на безопасное расстояние), ещё тише прошептал.

— И дала мене золоты серёшки да обручально колечко. Заговореныя. На щастье вечное.

— Вовк! Ну как ты можешь этой ахинее верить? — не выдержал я. — Какая красавица? Сказка это для детей грудного возраста.

— А золото с сарскими пробами! Во! И с камушками красными, драгасэными! Я за это крестик на гумаге поставил, што согласный, штобы они у нас жили. За табор, во.

И без всякой связи с только что произнесённым вдруг опять зарыдал. И, размазывая слезы по щеками, пролепетал:

— Меня, Гера, в дурдом забирают. Дохтара. Психушники. Не говорят, на сколь. Я бы лучче с тобой поехал, под кроватью бы жил. Забери меня с собой, Гер! Я в дурдоме пропаду. Не сображаю ничиво. Шишнацать лет, кричат, [461]в прошлом годе мене стало. Гера, возми, буть другам.

— Вова, я сам без прописки, на птичьих правах с бывшими малолетками-колонистами живу. В бараке. Разве мне позволят больного человека с собой привести, да ещё чтобы он спал под кроватью?

— Не. С колонистами не хочу. Приставать начнут.

И опять заревел.

Я его успокаивал как мог.

— Возми, — гнусавил он.

— Подумай: как я с тобой? Куда?

В ответ — всхлипывания. И безнадёжное предложение своей услуги:

— Я бы двор вам подметал…

— Эх, Вова, Вова…

Что ему можно ответить, чем обнадёжить? Мне было до боли жаль смотреть на плачущего парнишку.

— Ну пока, Вова. Мне идти надо. Шагать далеко.

— А драгасэности? — спохватился Сапожков. — Тебе одному верю, Гоша. Божись и покрестись, што не казачнёшь.

— Да не нужны мне, Вова, никакие драгоценности.

— А куды ж я их подеваю? Куды заховаю — найдут. В дурдоме казачнут. А у тебя целыи будут. Я знаю: ты ни у кого ничо не стибрил. Картошку нам таскал. Када нам жрать неча было.

— Ты тёте Нюре отдай на сохранение. Она сестра тёти Паши, тётка твоя.

— Она меня к себе не пушшает, гонит. Говорит: заразный ты. Што меня мужики в жопу ебут. А куда от их денисся? Из тюрмы выпустют — и прям к нам… Пристают. Выпрашивают. Под кроватью. Я тама от их прятался. Ишшо до сыганов. Мамку пьяную на кровати шворят, а посля к мене под кровать лезут. Хлебушка дают пошамать. [462]Аль жмыха. Просют тока на полшишки. Што приятсвена мене будет. А в натуре как засунет — бо-ольна! Опосля жопа долго болит. Хезаю посля с кровью. Барнаулю, [463]не даю. А они всё едино лезут, штаны не дают надеть.

Теперича места и под кроватью нету. Мамка посылала к дохтору, штобы скорея забрали меня в дурдом. Всю плеш я ей, грит, переел. В дурдоме дохтор лечить будет. Зачем, грит, я тебя радила, придурка? Лучче бы задавила своими руками. А я-то чем виноватый, што она меня радила?