Я же попал почти в безвыходное положение. Можно было позаимствовать чужие «марки», как их называли отрядники. Но подобное мошенничество претило мне, я не мог пойти на него. Не мог! Не потому что весь чистенький, а другой. Проще всего, чтобы не затевать скандал, можно было пойти на мировую с прачкой. Я и на это, оказалось не способен. Уверен, «случки» не получилось бы физически. Такой своенравный мой, дурной характер. А окажись несостоятельным в таком обыденном деле — ни от кого не скроешь. Тому же Ивану обо всем насплетничает. И он — кирюхам в отряде. И станешь всеобщим посмешищем: бабе не смог в дырку попасть! Позор! Порчак! [450]
Мне такая репутация в отряде не светила.
Зная, что мама очень переживает об отношении ко мне в отряде (она его называла бригадой), бессердечным выглядел бы мой поступок, если б привёз грязное бельё на стирку домой. Мама-то взялась бы за эту работу, а вот как это оценит отец? Да как бы ни оценил он, я не позволю никогда опять запрячь маму в эту лямку.
Посомневавшись, решил посоветоваться с Колей Шило. Хотя он ко мне как-то настороженно стал относиться, ведь ему больше всех за побег Гундосика досталось — на полгода лишили отпускных в город. Понятно, почему он осерчал, — я «хлял» за «кореша» Гундосика. И поступок одного отражался на другом — так испокон заведено. И всё-таки, улучив момент, я откровенно поговорил с Колей. Умолчав, правда, об истинной причине нашей размолвки со Стюрой. Сказал, что невзлюбила меня, и всё. И что я не хочу никакой «разборки». Шило, парень сообразительный, зла на меня не имел и пообещал потолковать с Валей Бубновым, моим одногодкой, вроде бы.
Судьба этого почти юноши была необычной. Симпатичный паренёк, даже, вероятно, красавец, имел совсем другое — подлинное — имя. И фамилия его вовсе не Бубнов. По национальности он испанец. Его усыновил прежний советский нарком, расстрелянный как «враг народа» ещё в тридцать восьмом году после возвращения из Испании, где сражался с фашистами. В бою погиб республиканец, истинный отец мальчонки, друг Бубнова. И нарком усыновил сироту, дал ему новое имя и свою фамилию.
После гибели отчима, о котором он никогда ничего не упоминал, Валю «определили» по малолетству в детский дом. В нём он провёл несколько лет, а после — колония для несовершеннолетних, из неё «за примерное поведение» — на завод, но не в наш отряд. Он, помнится, успешно освоил специальность токаря. Валя значительно отличался от других колонистов обилием знаний и внешним видом: кудрявый, черноглазый. Южанин. И поведением: не матерщинничал, не нарушал правил общежития, причём не из боязни наказания, а потому что в нём чувствовалась внутренняя дисциплина, я бы сказал — самодисциплина. И вообще выглядел культурным подростком. Он безукоризненно освоил русский литературный язык, потому что постоянно читал книги. Именно на общем интересе к книгам мы и сошлись с Валей. И дружили («корешили») втроём: Шило, Бубнов и я. Но это сближение произошло несколько позднее.
О чём же Шило обещал мне «потолковать» с Валей? Бубнов уже с год встречался с какой-то местной девчонкой из посёлка. Он уходил к своей знакомой на выходные дни. Никаких подробностей их отношений я, да и никто из коммунаров, не знал. Это меня как-то задело. Их отношения, возможно, походили на мои с Милочкой. Когда-то. В россказни Струка я не поверил. Каждый мерит других по себе. Так и Иван. Здорово исковеркали его детдом и колония! И повторял он о Вале сплетню, сочинённую кем-то, вероятно, по злу. А мне хотелось о людях думать, что они хорошие, добрые, честные, достойные. Как это ни покажется странным, но эту черту характера я пронёс сквозь всю жизнь, — как она меня ни мордовала, как ни бичевала, ни бросала на гибельное дно, ни обманывала…
…Вале-то и поведал Шило о моём затруднении. Подруга Вали выручила меня. Выяснилось, что в одном доме с ней (у неё вроде бы ещё сестра имелась) жила бабушка их. Она уже не мантулила в колхозе (или совхозе, не помню сейчас) но взялась «обстирывать» меня — внучки уговорили. И я стал носить этой бабусе своё бельишко. Работу её я, естественно, оплачивал. И хотя брала с меня тётя Катя совсем небольшие деньги, на покупку книг от заработка почти ничего не оставалось. И дядя Миша Яшпан, заведующий (вроде бы) челябинским магазином «Подписные издания», потерял интерес ко мне. Однако трудное дело разрешено. Избавил маму от лишней стирки, которая и так была каторжным наказанием, вечной мукой её за неведомый грех: всю жизнь не отходит от корыта. Меня иногда не отпускала мысль: что-то не так в нашей семье, но до конца смелости не хватило разобраться. Мне почему-то казалось, точнее, я был убеждён, что мама — несчастный человек. Она всегда скрывала это от нас, и сейчас, когда я возмужал и вроде бы уже многое понял, для меня многие поступки её остались необъяснимыми. Вероятно, это загадочное «что-то» скрыто в отношениях между родителями.
Все мои недоразумения, догадки и размышления о жизни нашей семьи и почему мама несчастна, все эти вопросы гасли, когда кто-то из бывших детдомовцев и колонистов рассказывал о своих злоключениях, испытанных им в этих учреждениях, на «хазах», в милиции, иногда не в силах поверить, что такое может твориться у нас, в Советском Союзе, и совсем в недавнее время. Я убеждал себя, что многие из рассказчиков все эти ужасы придумывают. Хотя мытарства, а зачастую самые настоящие издевательства, выпавшие на долю этих сирот, воспринимались настолько правдиво, что оживали в воображении моём. И я переживал, мучаясь, как мучился тот, кто исповедался передо мной. Я гнал от себя жуткие видения, повторяя про себя: «Нет, такого не может быть, не могло быть!»
И заставлял себя не верить. А сейчас умышленно не пересказываю ничего, о чём слышал от коммунаров. Кое-что, не исключаю, могло быть ими придумано, превратилось в легенду, анекдот, вольное изложение, когда-то где-то с кем-то случившееся. Следующий год с лихвой подтвердил мои худшие предположения о детдомовской и концлагерной неволе, но об этом я, как участник «строительства коммунизма», встретившийся в тюремных камерах и за колючей проволокой концлагерей с такими же «комсомольцами», как и сам, раскаялся, что не верил недавним моим товарищам по совместитной работе и жизни на заводе посёлка Смолино. Но об этом этапе моей жизни — в рассказах следующего цикла.
Тогда же, в сорок девятом, чтобы избавиться от преследовавших моё воображение «баек», всё свободное время отдавал книгам. Самой любимой, скажу точнее, даже необходимой стал том вишнёвого цвета, верхняя обложка которого по диагонали была разделена выпуклым тиснёным штыком, — жизнь Павла Корчагина. Пришёл и первый успех — мне присвоили третий разряд слесаря. Комиссия Кировского завода (ЧТЗ).
Удостоверение давало мне силы надеяться выстоять в нелёгкой борьбе за существование, правду и справедливость. Работая на смолинском заводе, я убедился: противоборство между Добром и Злом не завершилось, во что я верил в детстве, что после Победы в Великой Отечественной войне жизнь сказочно преобразится. Воочию убедился: жестокая борьба за кусок хлеба продолжается, и мне придётся принять участие в ней и далее, на какой стороне — понятно. Так мне, по крайней мере, тогда виделось.
Почему-то в те дни меня посетила мысль, да и не только меня, но и других отрядников, что нами пройден уже больший участок наших жизней, ведь у детдомовцев короткий путь существования, как ни вертись и ни крутись. А мне в то же время верилось: впереди ещё уйма лет. И необходимо лишь верно их истратить. Жизнь надо уже сейчас активно осваивать. Чтобы испытать и выдержать всё, чтобы сделать её интереснее, полезнее для общества, достойной настоящего человека, чтобы хоть на миллиметр приблизить, превратить в реальность мечту многих, в том числе моего любимого героя, Павла Корчагина. Этот момент я осознал как настоящее моё достигнутое, наконец-то окончательное взросление и самостоятельность. Но разобраться до конца, что же на самом деле происходит объективно вокруг нас, я ещё был не в состоянии. Пытался увидеть себя со стороны, без самообмана.
