— Да и парень ты никудышный. У Женьки лучше получается.

Мне стало стыдно перед девчонкой. И перед собой. Не оправдаешься же перед ней, что с тобой такое произошло впервые, и не попросишь за свою неопытность извинения. Я осознал, что совершил подлость перед Милой. Но объяснить Светлане что-либо вразумительно я не мог. И чувствовал себя виноватым.

Зайдя в подъезд, она с ехидной улыбкой зло бросила мне:

— Дурак!

В ответ не проронил ни звука и опустил глаза.

Даже слово «прости» не в силах был вымолвить. Мучительно лишь старался, силился не думать о преданной мною Миле.

Так, по-ребячьи глупо, я изменил своей любви. Уже поэтому был уверен, что не достоин её. Навсегда.

Когда вернулся домой, Голубая звезда по-прежнему висела над серединой крыши. Но я не сказал ей «здравствуй!», не произнес и других слов, кроме «прощай!».

Зайдя в сараюшку, скомкал и бросил в угол простыню. Сбегал к уличной колонке и, раздевшись донага (благо, что улица была пуста), пополоскался под освежающей струей.

Ночь оказалась бессонной. Только под утро задремал. Но заставил себя пробудиться и рысцой побежал на Миасс. Долго отмывался у водокачки, словно от какой-то скверны.

Вечером, в парке культуры и отдыха имени Пушкина я, как условились, встретился Женькой.

Я предполагал с опаской, что он будет надо мной насмехаться за мою неумелость, но услышал сочувственное:

— Не бзди, Рязанов. У меня в первый раз тоже не получилось. И знаешь, с кем? У нас в подъезде, в подвальном этаже, бездомные бабы ночуют — спят на горячих трубах. Так с одной девкой. Тоже возился-возился, а попасть не попаду никак в шахну. [415]Я её расшарашил, а всё равно — мимо. Баба рядом лежала, говорит:

— Чего ты елозишь? Иди, я тебе поддам.

И правда: подмахнула несколько раз, и я поплыл. Получилось.

— У меня вроде получилось тоже.

— Что ты треплешься? Она мне сама сказала… Ну да ладно, не буду её слова пересказывать. Хочешь, в подвал спустимся? Они там всё ещё кучкуются. [416]Какую хочешь, выбирешь. Бутылку «Плодовоягодной» прихватим, и всё будет на мази… [417]

Чтобы не вызвать подозрений, я ответил неопределённо:

— Давай как-нибудь в следующий раз.

— Было бы предложено, — с оттенком превосходства, а возможно и презрения, ответил Женька.

В подвале дома, куда он пригласил меня (и где четырьмя этажами располагалась когда-то квартира, которую они обменяли на деревянный, более просторный, дом на нашей улице), я так и не побывал. В этом же подъезде жила и моя гостья, с которой мне очень нежелательно было встретиться на лестнице или даже на улице. А в подвале была велика вероятность подхватить какую-нибудь венерическую заразу, чего я очень боялся, начитавшись медицинской литературы.

Мне повезло. С этой девушкой, Светланой, я никогда не виделся более.

…Поздним летом (или ранней осенью), собрав в сетку необходимые вещи, я последний раз забрался в «свою» сараюшку, решив ни с кем не прощаться и пойти на Смолино ночью. Дорога мне была хорошо знакома.

До позднего вечера провалялся на своей железной кровати. И вдруг нежданный подарок судьбы: в соседнюю сарайку Малковых зашла Мила. Неизвестно, что она в ней искала, но я замер и даже глаза закрыл и так лежал, пока она не удалилась. Думаю, она не услышала, как громко билось моё сердце.

Когда совсем стемнело, вместе со своими пожитками я покинул гостеприимное жилище. Разумеется, лучше было бы уйти из дома днём, но я выбрал ночь. Во-первых, всевидящее око тёти Тани не заметит меня. Во-вторых, мне очень, прямо-таки нестерпимо, захотелось хотя бы издалека увидеть Милу. В-третьих, мне никто не помешает проститься с домом, возле которого когда-то неспешно бил прозрачный родник холодной и, как мне казалось, очень вкусной воды. И в-четвёртых, я мечтал унести с собой не только образ девушки, который заполнил большую часть моей души, но и мерцание чудесной Голубой звезды, которую поначалу я принял за небесный спутник нашего дома, а после, когда Мила внедрилась, проникла в сердце моё, стала в моём воображении как бы её символом — хрустальным двойником. Впрочем, я отчётливо понимал, что раздвоение Милы — это моя фантазия. Однако в душе моей эти два разные понятия объединились, независимо от моего желания. И пусть! Я даже ликовал в себе, вспоминая о девочке Голубой Звезде. И об этом никто не знал, лишь я.

Обход-прощание начал с тёмных окон, за которыми ютилась семья бабки Герасимовны. После, согнувшись, неслышно прошёл мимо двух окон нашей квартиры, заглянув в оба и на кухню. Отец читал на диване, конечно. Об этом можно было бы и не упоминать, силуэт мамы мелькнул на общей кухне. Стасик что-то творил на столе — чертил, что ли. Или рисовал. Сердце мое ёкнуло.

Казалось, неслышно и невидно прокрался я назад мимо окон Герасимовны и с молотом стучащим сердцем приблизился к окнам большой комнаты квартиры Малковых. Но в ней боковым зрением я обнаружил лишь Дарью Александровну. Она отдыхала — слушала репродуктор. Мила отсутствовала. Где она могла быть в столь поздний час? Да мало ли где? У подруги. Но вернее всего, во второй семье. У отца и брата. На ЧТЗ. Я ни разу не видел бывшего мужа «Даши, милой дочи», а вот двоюродного брата Милы (от второго брака), парня, вероятно моего одногодка, встречал у Малковых неоднократно. Славный такой парнишка. Дружелюбный.

Стоя на тропинке, ведшей к уличным воротам, я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Напротив меня чернело кухонное окно Даниловых, в кухне почти всегда была выключена свисающая с потолка на шнуре тусклая лампочка — сороковка — из экономии. А возможно, и для поглядывания за всеми.

Я пригляделся к окну. И мне стало как-то не по себе: за стеклом смутно вырисовывалось чьё-то бледное лицо. И вдруг — растаяло. Ясно, что за мной следила бдительная тётя Таня Данилова.

Свою миссию она выполняла сверхдобросовестно и в течение многих лет. Иногда я заставал у неё участкового оперуполномоченного Косолапого, но не придавал этому никакого значения — мне-то что? Ни со мной, ни с другими жильцами нашего дома он не заговаривал — ему с лихвой хватало баек тёти Тани — ведь она знала, казалось, всё и обо всех. И даже то, о чём они и не догадывались.

Я повернулся и пошагал к воротам. Не стал совершать обманный ход — будто в квартиру вернулся. Все равно разнюхает о моём исчезновении. И всем растрезвонит и кому нужно донесёт. Не скроешься. Да и чего мне таиться — на работу пошёл.

У калитки, ведущей на тротуар, остановился, снова развернулся к дому и, как раньше неоднократно, прищурил веки. И от Голубой звезды вмиг вытянулись острые, соединяющие меня и её лучи.

Название этой звезды — Венера.