Его философская мысль вдохновлялась как новейшими научными открытиями, так и теориями былых времен. «Мода» в философии, начиная с 1930–х годов, сменялась несколько раз: «логические позитивисты», объявившие осмысленными только описательные и аналитические суждения (принцип, опровергающий сам себя), не придавали значения беспокойству Степлдона о реальности времени, взаимоотношениях сознания и мозга, природе духовной зрелости. Современные философы вернулись к этим древним проблемам, которые, по словам Степлдона ([21], с. 283), будут волновать человечество и в последние дни его существования, так что нам есть чему у него поучиться. Поучительным примером для нынешних мыслителей может стать глупость Четырех Великих Умов, «по своему произволу и для собственного развлечения решавших древние проблемы добра и зла, сознания и его предмета, единства и множества, истины и заблуждения» ([21], с. 213) без малейшего проблеска подлинной духовности. Опасность в том, что они также могут пренебречь теми писаниями, из которых черпал наставления сам Степлдон, великими греческими философами, в особенности Платоном, стоиками, скептиками и Плотином. Для Плотина, последнего из великих греческих философов, говоря словами Армстронга, «философское рассуждение и размышление — не просто средства решения интеллектуальных проблем (хотя они играют эту роль и должны ее играть). В них кроется магия, ведущая к освобождению души» [3]. Многие замечания, разбросанные там и сям в книгах Степлдона, явно восходят к многовековым философским дискуссиям: замечания о природе времени, о возможности существования мира, состоящего из одних лишь звуков, о природе сознания и его связи с физической реальностью. Все эти рассуждения никогда не становятся для него чисто техническими.
Теории, теории, мириады и мириады теорий вихрились вокруг меня осенними листьями, словно подхваченная ураганом продукция какой‑то титанической бумажной фабрики, как клубы пыли, вздымаемые стремительным движением ума. Задыхаясь в этом засушливом смерче, я почти забыл, что в каждой его пылинке кружатся споры органической истины, по большей части засохшие и мертвые, но порой — живые, значительные, готовые дать плод. ([21], с. 379).
Однако, хотя академические публикации Степлдона не столь эфемерны, как полагают некоторые [207], наиболее известен его роман «Последние и первые люди» [21] — «история» следующих нескольких миллионов лет, неточность которой относительно ближайшего будущего отнюдь ее не портит. Британия не ввязалась в разрушительную войну с Францией, а китайцы больше не носят косичек. Но, возможно, мы в самом деле живем в эпоху, когда вместе с техническим совершенством мир постепенно погружается в вульгарное ханжество — религиозность, усматривающую свои святыни в богатстве и технократическом прогрессе. И даже если это окажется неверно, стоит все‑таки запомнить основную посылку этой саги, столь отличную от страстных надежд и безумного отчаяния Уэллса: хотя наши взгляды могут меняться вместе с биологическими и историческими обстоятельствами, Истина стоит выше всего этого и неизменно остается предметом наших стремлений.
Порой, кажется, Степлдон пытается убедить нас, что все юридические и метафизические системы основаны на материальных потребностях своего времени. Например, Святая Империя Музыки, на протяжении тысячелетия властвовавшая над Третьими Людьми, якобы основана на идее, что «всякий человек есть мелодия, требующая своего завершения в великой музыкальной теме общества»; однако на самом деле ее власть связана с биологическими особенностями этого вида ([21], с.199). Однако он не останавливается на самоотрицающей мысли о невозможности бегства от относительности. «Необходимо было, чтобы какое‑то время человек надменно, но нетвердо простоял на собственных ногах — и вновь открыл бы, в крови и в слезах, собственную слабость, ограниченность, невозможность спасти себя без страсти, рожденной созерцанием чего‑то такого, что в самом глубоком смысле стоит выше него» [33]. Сама Истина показывает нам, что мы не скованы пределами своего времени и вида (ибо, если бы было так, мы не смогли бы достичь истины).
В конце жизни Степлдон участвовал (быть может, напрасно) в организованной Советским Союзом конференции работников науки и культуры за мир во всем мире и декларировал приверженность умеренно социалистическим взглядам Он не был одиночкой. Огромное множество мыслителей 1930–х годов считали необходимым, несмотря ни на что, твердить о несправедливости и бедствиях, созданных старым режимом, и видели в революционерах–марксистах наиболее активных и бесстрашных провозвестников нового порядка. Не меньшее число мыслителей полагало, что вот–вот — и у нас в руках окажется единая и полная теория жизни, вселенной и вообще всего на свете. Едва это случится, ничто на свете более не сможет нас удивить и не будет нужды бояться, что в какой‑то момент наши желания окажутся не соответствующими возможностям. Знание — сила: полное понимание всего увеличит нашу силу до бесконечности, позволив изменить если не мир, то, как минимум, самих себя и тех, кто нас окружает, чтобы больше не питать неисполнимых желаний. Стоит истребить из человечества индивидуализм и предрассудки — и все начнут в едином порыве стремиться к общему благу. «Они готовились взять на себя ответственность за человечество, превратить планету в единое хорошо организованное поместье, переориентировать человеческую природу. Но какой мир могли создать они — ученые, чье знание заключалось в одних лишь цифрах?» (Степлдон [21], с. 571). Даже самые разумные и достойные авторы того времени позволяли себе мысли, от которых теперь кровь стынет в жилах:
Задача, стоящая перед биологией, психологией и медициной, — не просто победить научными методами болезни и феномены контр–эволюции (бесплодие и физическое вырождение), подрывающие рост ноосферы, но и создать различными средствами (селекция, контроль за размножением, использование гормонов, гигиена и т. п.) высший человеческий тип… Какую позицию должен занять наиболее развитой сектор человечества по отношению к статичным, решительно неспособным к прогрессу этническим группам? (Тейяр де Шарден, написано в 1937 г.) [208].
Или припомним утопию Холдейна о будущей эволюции, которая избавит человеческий род от таких пустых сантиментов, как влечение, «личные предпочтения при выборе полового партнера» и жалость («нежелательное чувство, возникающее при виде страданий других индивидов») [9]. Подобным же образом и Степлдон включает в свои фантазии о будущем учение о высшем человечестве, этика которого кажется нам ужасной. Его утопические исследователи постоянно экспериментируют над детьми, уничтожают «неприспособленных» и считают себя провозвестниками великого рассвета, после которого «высшие» смогут делать с «низшими» все, что пожелают. Читатели порой этого не замечают. Например, одно из удивительнейших суждений Брайана Олдисса — его описание «Странного Джона» [23]: «прекрасная сказка о супермене», «веселая и светлая» [209]. Джон — серийный убийца, люди для него ничем не лучше червяков или подопытных кроликов; он протестует против тоталитарного варварства только потому, что оно не дает возможностей для беспрепятственного существования Высшего Человека. Вместе со своими товарищами он заканчивает массовым самоубийством, лишь бы не сотрудничать с обычными людьми, которых они презирают как «низший вид». Они — «аристократы» в осуждаемом Степлдоном смысле, хотя он и признает ценность интеллектуальной аристократии ([27], с. 98).
Дело в том, что в «научный социализм» Степлдон на самом деле не верил. Он посещал конференции по борьбе за мир не для того, чтобы «стать хоть какой‑то фигурой в мире, внимание которого он не смог привлечь» [210]. «Во избежание кровавой религиозной вражды для каждой стороны жизненно важно приложить серьезные усилия, чтобы понять важнейшие ценности другого и взглянуть на себя его глазами» [211]и, следовательно, научиться смирению. «Марксисты самого худшего сорта… создают революции дурную репутацию. Есть основания бояться, что, оказавшись у власти, они будут жестоки и безжалостны к своим противникам» [212]. Будущее открывает нам тоталитарное правление, разрушительные войны — и новый тип человеческого мира, основанный на личной любви и стремлении к гуманности. Евгенисты, чересчур популярные в 1930–е годы, воображают, что смогут вывести «лучший» сорт человечества; однако все их эксперименты, изображенные Степлдоном, кончаются катастрофой. Что развивать: ловкость рук, музыкальную чувствительность, способность жить в гармонии с природой или Большие Мозги («огромные шишки, полные любознательности, с ловкими руками в придачу») [213] ,или способность к экстатическим полетам (все эти идеалы и некоторые другие рассматриваются в «Последних и первых людях»)? Иные варианты будущего описаны, например, в «Тьме и свете» [214]Но даже в лучшем будущем высшие существа Степлдона, его самозваные сверхчеловеки неизбежно конфликтуют с окружающей их реальностью, не поддающейся ни полному пониманию, ни полному контролю. У самого конца космической эволюции, достигнув Создателя Звезд, творящего и поддерживающего миры, они обнаруживают, что не приблизились к Нему ни на шаг. По словам Лейбница, еще одного философа с дарованием фантаста (увы, почти не воплощенным в жизнь), «не существует столь высокого Духа, над коим не было бы еще бесчисленного множества высших, чем он. Однако хоть мы и стоим намного ниже столь многих разумных существ, но не имеем над собой видимых господ на сей планете, где первенство наше неоспоримо» [12]. Степлдон предпочел изобразить существ, оспаривающих наше первенство, лишь для того, чтобы обнаружить себя в бесконечном отдалении от Единого. Бесконечность — это не Очень Большое Число, и Странный Джон, несмотря на все ядовитые хвалы рассказчика, не ближе к Истине, чем мы. Когда Последние Люди Степлдона вглядываются в озеро на Нептуне, восхищаясь своим дальним родственником–гомункулусом, в этой сцене оживает визит самого Степлдона в пещеры Энглси [215]. И то и другое, как я подозреваю, повторяет образ из Платонова «Федона»: мы живем в пещере, за стенами которой иной, намного более богатый мир. «Целый мир в этой тихой заводи! Целый мир — так похожий на тот, в который ты скоро погрузишься» (Степлдон [21], с. 344). И самим Последним Людям предстоит открыть, что их мир — песчинка, со всех сторон окруженная необъятностью.
