— Кукушка не может приземлиться на лапки, — сказал Эдвард. — Когти мешают, у нее два когтя смотрят вперед и два — назад. Она садится прямо на живот. Я сам вчера наблюдал, сразу после того, как мы видели тарелку…

— Поживее нельзя, Эдвард? И если тебе так дорога книжка «Еще о хищных осах», зачем же ее мазать джемом?

— Слышите, у нее изменился голос? — сказал Эдвард. — Когда в июне зреет колос, меняется кукушкин голос. Вы слышите?

На кухню из открытого окна глухо донеслось отдаленное «ку-ку».

— Хоть бы дождик пошел, — сказала Генриетта.

— Ну все, трогайтесь, ребятки, — сказала Мэри, — и заберите с собой Минго. Путается тут под ногами!

Близнецы чинно удалились: Генриетта — подталкивая брата сзади, Минго — замыкая шествие и прощально помахивая хвостом обществу, которое осталось позади. Монтроз, по-хозяйски завладев в очередной раз плетенкой, свернувшись, проводил его глазами и опять погрузился в дрему. Кот был не любитель рано вставать.

— Мы, дорогая, наверно, тоже только путаемся у тебя под ногами, — сказала Кейт. — Пойдемте, Джон, выйдем в сад — не хотите? Утро сказочное! Господи, до чего же хорошо быть дома!

Взяв свою испанскую корзинку, Кейт повела его через неубранный холл наружу, на газон перед домом. Нагретый воздух принял их и сомкнулся вокруг, густой и экзотичный после прохлады в доме, насыщенный ароматами и структурами, которые жаркое солнце, не первый час уже сияющее на небе, — хоть утро было, по людским меркам, еще раннее, — извлекло с лесистых склонов и спокойной глади моря, с готовностью распростертого под ним.

— Слышали, как часа в четыре утра куковала пресловутая кукушка? — спросила Кейт. — Надеюсь, она вас не разбудила.

— Я все равно не спал.

— Это ведь был самый длинный день, да? Хотя, похоже, разгар лета тянется без конца.

— Летнее помешательство.

— Что-что?

— Нет, ничего. Сумасшедшее время года.

— Прекрасное сумасшествие! Мы-то, надеюсь, не разбудили вас своим приездом? Октавиан, по-моему, поднял страшный шум!

— Да нет…

Дьюкейн приехал в Трескоум накануне, поздно вечером, а еще позже вернулись из Танжера Кейт с Октавианом. Сегодня была пятница, и Октавиану уже пришлось ехать в Лондон на неотложное совещание.

— Октавиан, бедненький, — вот так сразу мчаться сломя голову… Он с вами толком и повидаться не успел!

— М-мм.

— Джон, ну а вы сами как? Какой-то вы пасмурный. Барби сказала, то ли вы заболели, то ли еще что-то? Ничего не случилось скверного, пока меня не было?

— Решительно ничего.

— Ладно, теперь, раз я здесь, я вами займусь, у меня каждый из вас станет толстым и веселым!

— Как Октавиан.

— Джон, Джон, вы сегодня с утра колючий. Даже не спросили меня про Танжер. А я все равно расскажу! Ах, что за дивная погода! Люблю это утреннее время в Англии, когда стоит настоящая жара! Я вам скажу, чего мне не хватало в Африке, — росы. По-видимому, роса в Африке все же есть. Нужно будет спросить у двойняшек. Но на всем было столько пыли! Чувствуете, как роса осыпается с травы вам на щиколотки? Так приятно холодит! Хотя куда вам, вы же в носках! Не понимаю, как можно в такую погоду надевать эти толстые, мохнатые носки! Почему вы не ходите в сандалиях? Октавиан в Танжере постоянно носил сандалии, в них у него такой моложавый вид! Ну вот, давайте сюда присядем, на скамеечку.

Она села, раскинув веером юбку своего белого в красную полоску платья. Дьюкейн, готовый было сесть на край ее подола, неловко отодвинул его в сторону.

Газон перед домом отлого спускался к живой изгороди из разлапистых кустов таволги, усеянных в это время года точечками бледно-малиновых цветков. Проход в изгороди выводил на огороженный скошенный лужок, круто обрывающийся к лесу, поверх которого взору открывался морской простор, залитый до самого горизонта серебристо-лазурным блеском. В воздухе стояло неумолчное пчелиное жужжание. В зеленой крапчатой глуби леса перекликались и перепархивали с ветки на ветку невидимые птицы. Дьюкейн чихнул.

— Будьте здоровы! Надеюсь, это не от сена? Удивительный у него запах, да? Навевает столько воспоминаний! Ах, Джон, какая радость вернуться назад! Хотя это естественно. Немного устала, правда, но это приятная усталость. От солнца, знаете, устаешь. Видите, как я загорела? Октавиан, тот прямо сплошь кофейного цвета. Ну, то есть почти сплошь! Он всю последнюю неделю ходил в феске — точь-в-точь как этот бесподобный евнух из «Entführung» [43]! Да, Джон, у меня же привезен для вас занятный подарок — такая, знаете, прелестная марокканская шапочка, забыла захватить ее с собой на кухню — их там изготовляют по деревням…

— Как мило с вашей стороны.

— Просто времени еще не было всюду побывать и всех повидать. Все в порядке, надеюсь? Ничего здесь не стряслось? Мне показалось, нервы вокруг слегка натянуты.

— У кого нервы натянуты?

— Ну, например, у вас.

— Дело не в том, что у нас они натянуты, а в том, что вы своим дали отдохнуть. У вас еще виноградные листья запутались в волосах. Вы еще полны всем этим — вино, оливки, средиземноморское солнце…

— Да-да. Но солнца, в конце концов, и у вас хватало!

— Ко мне в уайтхоллский кабинет солнышко не заглядывает.

— Джон, это детские разговоры! Я считаю, вам пора в отпуск. Надо сказать Октавиану… Ой, глядите, — кукушка, а вот и еще одна вслед за ней!

Две птицы, похожие на ястребков, выпорхнули из леса, повернули назад и снова затерялись среди зеленых прогалин, где солнце пробивалось сквозь густую листву. Ку-ку, ку-ку…

— Шалые пичуги, — сказала Кейт, — ничего, кроме секса, на уме! Лишь бы гонять друг за другом целый день напролет — и ни малейшего чувства ответственности! Вы думаете, они и ночи проводят вместе?

— У птиц совокупление — дневное занятие, — сказал Дьюкейн. — По ночам они унимаются. В отличие от людей.

— Обожаю у вас этот педантичный тон! Скажите, отчего это принято говорить, что ночная кукушка денную перекукует? За такой орнитологической справкой к двойняшкам не обратишься!

— Полагаю, это первоначально было неким образом связано с привычкой подкладывать яйца в чужие гнезда.

— Нет, до чего вы умный! На все-то найдете подобающий ответ!

— Независимо от того, верный он или неверный.

— Определенно, — нервы у вас натянуты, причем у всех. Необходимо совершить обход и вплотную заняться каждым. Видите, что происходит, стоит мне уехать? У всех наступает черная полоса. Этого нельзя допустить! Даже Мэри была сегодня заметно резка с близнецами, это так на нее непохоже! Пола ходит положительно мрачнее тучи. Ничуть не повеселела, когда я отдала ей это письмо из Адена. К Барби не подступиться — если ты не пони, то не пытайся с нею пообщаться, — а Пирс вообще невыносим. Мэри передала мне невероятную историю о том, как он похитил Монтроза.

— Он поступил очень дурно, — сказал Дьюкейн, — но это все позади.

Он отгреб ногой скошенное сено под собою и опять чихнул.

— Так мог бы сказать школьный учитель… Я не собираюсь читать Пирсу наставления. Тем более что вы с Мэри, вероятно, это уже сделали. Барби, сколько можно судить, обходится с ним сурово. И наконец, возьмем Тео. Никогда не видела его таким угрюмым. Поздоровалась с ним сегодня, так он в ответ лишь посмотрел сквозь меня, и только. А кстати, вот и он движется по дорожке. Ручаюсь, что сделает вид, будто не заметил нас!

Проход на дальнем краю таволговой изгороди открывал доступ в огород, а оттуда, вдоль ряда разлохмаченных кустов боярышника, вела дорожка в лес. Это был кратчайший путь от дома к морю. По дорожке очень медленно и неуверенно продвигался Тео.

— Тео! — окликнул его Дьюкейн.

Зов его прозвучал повелительно и сердито.

Тео остановился и не спеша повернул к ним голову. Он глядел на них с отсутствующим выражением человека, который по дороге на плаху слышит, как где-то в толпе выкрикнули его имя.

— Тео! — крикнула Кейт.