Две женщины поднялись наверх по плавному изгибу белой лестницы, Кейси — топая, Мэри — легкой, стремительной поступью, и ненадолго остановились, улаживая свое разногласие. После чего Мэри отпустила Кейси убирать комнату для гостей, а сама направилась к комнате Барбары.
Мэри Клоудир со своим сыном Пирсом жила к этому времени в Трескоум-хаусе почти четыре года. Отец Мэри, человек болезненный и неудачливый, был мелким служащим страхового агентства и, вместе с ее тихой, нерешительной матерью, умер от двусторонней пневмонии, оставив своего единственного ребенка, девятилетнюю дочь, на попечение немолодой и стесненной в средствах тетки. Мэри, тем не менее, при поддержке стипендий, сумела получить хорошее образование, в процессе которого и познакомилась с Кейт. У Кейт она вызывала восхищение, а также безотчетную потребность оказывать ей покровительство. Они крепко подружились. Много лет спустя, на определенном этапе блужданий Мэри по жизни в качестве безденежной вдовы с шатким социальным положением, Кейт предложила ей поселиться у них, и Мэри, обуреваемая тьмой сомнений, согласилась попробовать. И в итоге осталась. Кейт и Октавиан были люди состоятельные и в полной мере пользовались преимуществами, какие дает социальная защищенность. Мэри, как лицо неимущее, представляясь себе порой в несколько романтическом образе отверженной, признавала это превосходство за своими друзьями, готовая видеть в них свою опору. Хотя, конечно, никогда не приняла бы от хозяев дома протянутую ей руку помощи, если бы не такое неоспоримое их достоинство, как бескорыстная широта натуры, — достоинство, нашедшее своеобразное выражение в округлости, отличающей их обоих: большой, шарообразной голове Октавиана, с лысиной, обрамленной рыжеватой шелковистой тонзурой, и пухлом личике Кейт с желтым нимбом пушистых мягких волос.
В обоих чувствовалось небрежное великодушие, изобильная щедрость созданий, способных стать великолепными грешниками, однако великолепным жестом избравших для себя праведную стезю. Счастливые в браке, они были естественны в своей потребности одаривать счастьем других. Мэри не смущалась сознанием того, что она, в сущности, чрезвычайно им полезна. Она вела хозяйство, управлялась с детьми — она была той, которая всегда на месте. Но знала, что сама получает при этом несоизмеримо больше.
Присутствие, не столь давнее, в доме востролицей Полы внушало Мэри на первых порах известные опасения. Пола была подругой Мэри еще по колледжу, незнакомой с Кейт вплоть до своего развода, когда ее пригласили погостить. Разведенную повсюду зовут в гости, как заметила тогда Пола. Мэри передала ей приглашение — и Кейт пришла от гостьи в восторг, предложив, чтобы Пола осталась у них на неопределенный срок. Октавиан начал отпускать шуточки насчет своего гарема, и вопрос был решен. В колледже Пола училась на курс старше Мэри, и та смотрела на нее с почтением. Мэри не исключала, что с Полой при более тесном общении окажется трудновато; еще она боялась, что будет ревновать. Пола не знала компромиссов, и Мэри случалось наталкиваться в ней на безотчетный педантизм. Сила и цельность ее натуры, скрупулезная точность и правдивость служили живым упреком для Мэри, склонной относить себя к разряду прирожденных заурядностей с сумбуром в голове. Пола обладала спокойным и незыблемым чувством собственного достоинства, ни в малой степени не затронутым ее разводом, подробности которого оставались для Мэри невыясненными, хотя о том, что Ричард Биранн — неисправимый ветрогон и волокита, было общеизвестно. Тот факт, что обе, и Кейт и Пола, дружно «обожали» Мэри, едва ли стоило слишком уж принимать на веру. Мэри, со свойственной ей обостренной восприимчивостью, загодя приготовилась наблюдать, как возрастает их интерес друг к другу, и в первые месяцы по приезде Полы не на шутку терзалась недобрыми предчувствиями. Кончилось, однако, тем, что как раз благодаря спокойному достоинству Полы, ее независимости, особой, присущей ей доброкачественности нервы у Мэри успокоились, освободив в ней энергию, потребную, чтобы видеть положение вещей таким, каково оно есть. Скоро она пришла к заключению, что бояться ей нечего. Взаимное расположение Кейт и Полы не таило в себе никакой угрозы для нее. В нем не было и тени скрытности, потенциальной возможности для сговора у нее за спиной. Вместе с убежденностью в этом пришло и особое удовольствие от их сосуществования в качестве свободного трио — удовольствие, которое, как она знала, разделяли и двое других.
Квартет детей тоже ладил между собой совсем недурно. Все дети теперь разъезжались по своим школам: Пирс — в Брайанстоун, двойняшки — в Бидейлз, Барбара — в швейцарский La Residence. Их попеременное присутствие и отсутствие в доме, вкупе с чередованием буден и выходных, словно бы разграфляли жизнь Мэри на контрастные шахматные квадраты. Когда детей не было, Кейт проводила обычно часть недели в своем лондонском доме либо отправлялась в очередную поездку с Октавианом, для которого расписание воздушных рейсов было примерно то же, что для большинства людей — расписание пригородных электричек. С наступлением выходных дом преображался внедрением в него таинства супружеской пары. Кейт и Октавиан, очаровательно, с неиссякающим весельем объединенные в браке, занимали, так сказать, ожидающие их места на троне. Пола и Мэри, соответственно, обретали статус безмужних женщин. Смеялись в ответ на шуточки Октавиана насчет гарема, а по ночам слышали за стеной негромкое и неумолчное, как ручей, журчание супружеских разговоров. При детях напряжение по выходным несколько разряжалось — просто обстановка в доме становилась более людной, сутолочной, менее уединенной. Но, впрочем, дети в субботу и воскресенье изменялись тоже — Барбара обращалась внезапно в «хозяйскую дочку», чье положение подразумевает своего рода обособленность, нечто среднее между привилегией и повинностью, что остальные трое принимали без рассуждений. Присутствие в доме мужчин — Октавиана, а с недавнего времени и Джона Дьюкейна (рассматривать в качестве мужчины дядю Тео никому не приходило в голову) — тоже влияло на поведение детей, не столько держа их в узде, но хотя бы побуждая к большему порядку в поступках и в голове.
В целом Мэри Клоудир была довольна — по крайней мере, испытывала посреди ежедневных забот и тревог смутное удовлетворение — лучшее, на что, как сама себе внушала, была способна. Алистер Клоудир умер, когда Пирс был еще совсем маленький, оставив свою жену без гроша. Для Мэри, которая, выйдя замуж, бросила университет, зарабатывать на жизнь оказалось нелегко. Она стала машинисткой. Пирсу присудили стипендию в той же школе, где когда-то учился его отец. Худо-бедно им удавалось перебиваться, однако Мэри затаила горькую обиду на судьбу, которая так жестоко обманула ее, отняв Алистера. Ею овладел дух мелочного и желчного сарказма. Она привыкла довольствоваться малым и полагаться лишь на то, что имеет. Кейт, которая и отдаленно не догадывалась, что Мэри — существо, разочарованное в жизни, отчасти исцелила ее. Неизменно и безоглядно счастливая, она и в Мэри пробудила стремление к счастью, зажгла в ней, словно поворотом выключателя, надежду. Несдержанная в проявлении чувств, Кейт придала и Мэри отваги дать волю своим эмоциям. Безоблачный животворящий эгоизм Кейт и ее мужа, роскошное их самодовольство сообщили и Мэри долю жизнелюбия, очень скромную — никакого сравнения, — но спасительно благотворную для нее. Что же до прочего, она прекрасно видела все то, что причиняло ей боль, но, в общем, научилась с этим мириться.
Проходя по верхнему коридору, Мэри обратила внимание, что двойняшки вышли на газон перед домом и затевают игру. У близнецов был целый набор игр собственного изобретения, постигнуть правила которых Мэри не было дано, сколько бы она их ни наблюдала. Она подозревала иногда, что игры эти скорей из области математики и основаны на некой, от природы дарованной этим удивительным детям внутренней компьютерной системе, отсутствие которой у других людей они пока еще не обнаружили. Названия эти игры носили большей частью краткие и маловразумительные, типа «колышки» или «пух и перо». Та, например, что разворачивалась в настоящий момент на участке покатого газона, разбитом при помощи натянутой веревки на квадраты и треугольники, именовалась невесть почему «мышиная знать».
