— Вилли, можно к вам?
— А, Мэри! Да-да, входите. Я вас ждал. Чай пили уже?
— Да, спасибо.
На самом деле — не пила, ей просто не хотелось, чтобы Вилли двигался с места. Пускай сидел бы спокойно, а двигаться будет она.
Вилли опустился обратно на свое низенькое кресло у камина.
— Молока не хотите? Составите мне компанию.
— Спасибо, Вилли, не буду.
Она начала по обыкновению бесцельно бродить по комнате; Вилли, вытянув ноги и зарывшись каблуками в древесную золу, прихлебывал молоко, провожая ее глазами. Часто они подолгу молчали так после ее прихода. Мэри, оказываясь в присутствии Вилли, испытывала физическую потребность освоиться. Его присутствие всегда несколько выводило ее из равновесия, и она, словно бы выставляя ему навстречу заграждение, старалась оплести его комнату собственным присутствием.
Коттедж, в котором обитал Вилли, — прямоугольная кирпичная постройка, возведенная по дешевке предшественником Октавиана, — состоял, в сущности, из одной большой гостиной, за которой, в западном конце дома, находились кухня, ванная и крохотная спаленка. По стенам, большей частью сплошь, тянулись книжные полки, которые Октавиан, увидев набитые книгами ящики, привезенные Вилли, заказал для коттеджа у местного столяра. Зато на южной стороне, выходящей на море, было узкое длинное окно с широким белым подоконником, уставленным разнообразными предметами, в основном — подношениями от гостей, движимых, по всей видимости, желанием то ли расположить к себе хозяина, то ли уберечь его от зла, преподнося или просто оставляя ему дары, зачастую совершенно бесполезные — в духе тех, кто ставит блюдечко с молоком у норы священной змеи.
Мэри мимоходом провела по подоконнику рукой, проверяя, нет ли на нем пыли, и взору ее представились два светло-серых камешка с бледным отпечатком каких-то окаменелых завитушек — вероятно, подаренных близнецами; картонная коробка, полная птичьих яиц, несомненно того же происхождения; комочек мха вперемешку с перьями — похоже, птичье гнездо в процессе распада; пакет с помидорами, банка из-под варенья с двумя белыми розами сорта «мадам Харди», с куста, растущего у Вилли за порогом; деревянное блюдо, расписанное эдельвейсами, которое Барбара привезла в подарок Вилли из Швейцарии; бинокль — тоже подарок Барбары и грязная чайная чашка, ее Мэри забрала с подоконника. Ей вспомнились веточки цветущей крапивы, все еще лежащие у нее в кармане. Она прошла на кухоньку, вымыла чашку, а заодно и несколько оставленных тут же тарелок и ножей. Потом вынула из буфета высокий бокал для вина, поставила в него поникшие ветки крапивы и отнесла тоже на подоконник. Любопытно, кто принес сюда розы. Вилли такое вряд ли пришло бы в голову.
— Вы принесли мне цветы и поставили их в бокал.
— Да.
— Будь я поэтом, я сложил бы стихи на эту тему. «Злую крапиву поставила дева в бокал…»
— Она не злая, — сказала Мэри. — Такая крапива не жжется. И я — не дева.
Упорное нежелание Вилли знать, какие цветы растут поблизости, да и вообще отличать приметы окружающей местности поначалу выводило ее из себя, но постепенно приобрело для нее своеобразную прелесть.
— Дева, дева, — повторил он негромко.
Неужели жалеет, что не родился поэтом, пронеслось в голове у Мэри. Ей захотелось дотронуться до него, но она знала, что еще не время.
— Честное слово, Вилли, хорошо бы вы сходили повидаться с Тео.
— Я не хожу ни с кем повидаться. Люди сами приходят повидаться со мной.
— Да знаю. Но вы, по-моему, нужны ему…
— Нет-нет. Применительно к Тео, я — пустое предположение.
— Не соглашусь. Я думаю, вы у него на особом счету.
— Есть лишь один человек, который у Тео на особом счету, и это точно не я. Скажите лучше, как там все прочие, как ваш красавец сынок?
— Ой, хорошо, что напомнили! Вы не подтянете снова Пирса по латыни на каникулах? Он страшно беспокоится насчет своей латыни.
— Конечно. Могу встречаться с ним в любой день примерно в это время.
После шести приходить к Вилли воспрещалось. Он говорил, что всегда работает в эти часы, но у Мэри оставались сомнения. Пытаясь подобрать ключ к цитадели, которой внутренне отгородился от мира Вилли Кост, она частенько размышляла о свойствах его уединения. Однажды, в порыве неудержимого любопытства, она зашла к нему без предупреждения часов в девять вечера. Света в доме не было. Вилли сидел, озаренный багряными бликами камина, и, по ее впечатлению, незадолго перед тем плакал. Он был так раздосадован и расстроен ее появлением в позднее время, что Мэри больше на такое не решалась.
— С греческим у него как будто обстоит прилично. Хотя за близнецами, должна сказать, ему в греческом не угнаться.
— Это да, — сказал Вилли, — у близнецов греческий — нечто erstaunlich [18].
Мэри было не по себе, когда Вилли употреблял немецкое слово или фразу. В первое лето по его приезде она уговорила его учить ее немецкому языку и несколько раз в неделю утром сидела с ним по часу. После того как выяснилось, что у нее никогда нет времени выучить то, что требуется, и сделать упражнения и что она слишком болезненно реагирует на свои промахи, Вилли тактично положил конец их занятиям. Мэри предпочитала не вспоминать об этом. На следующее лето он отдал те же часы Поле, и они вместе прочли вслух от корки до корки «Илиаду» и «Одиссею». Все это время Мэри изнывала от ревности.
— Што с фами?
— Ничего, — коротко отозвалась она, понимая, что Вилли прекрасно знает, о чем она подумала.
— Что происходит с Полой? — сказал он.
Не в первый раз, когда она расхаживала по комнате, а он наблюдал за ней, их мысли необъяснимым образом пересекались в одной точке.
— А с нею что-то происходит?
— Да. Она, как мне показалось, не то обеспокоена чем-то, не то напугана.
— Просто сейчас конец триместра, — сказала Мэри. — Переутомилась, скорей всего. Она что, навещала вас?
Может быть, это Пола принесла ему две белые розы…
— Нет, встретилась мне на берегу во время моей утренней прогулки.
Летом, в самую рань, когда никто еще не вставал, Вилли имел обыкновение выйти пройтись вдоль моря.
Мэри опять задержалась у окна, где ее взыскующий палец проложил в легком налете пыли извилистый след, отчетливо различимый при ярком солнечном свете. Трескоум-хаус загораживала отсюда буковая роща, но за верхушками деревьев, уходящих вниз по склону, открывалась направо часть берега с ржавого цвета мысом, прозванным «Красная вышка»; слева, за холмистым зеленым лугом, виднелось заброшенное кладбище, зеленый купол, венчающий часовенку геометра-бога, а в сизой туманной дали тонкой чертой протянулись до черно-белого маяка пески Мербери. Впереди же, у самого берега, что-то покачивалось на воде, и Мэри взяла бинокль, пытаясь разглядеть, что это.
— Ну и ну! — воскликнула она невольно.
— Что такое?
— Вот так бинокль!
Наведя его на резкость, Мэри увидела листья на деревьях у самого своего лица. Ей никогда не приводилось иметь дело с инструментом подобной мощности. Она повела кружок четкой видимости под уклон, затем — по усеянному камнями пляжу, подбираясь все ближе к предмету, который заметила на воде. Увидела легкую рябь у кромки берега, потом — шелковистую глянцевую поверхность тихого моря и руку, скользящую по воде. После чего в ее поле зрения появилась зеленая пластиковая лодочка, которую двойняшки в честь «Острова сокровищ» окрестили яликом. В лодке сидели Кейт и Джон Дьюкейн, оба в купальниках. По тому, как липла к телу потемневшая ткань, видно было, что люди только что купались. Они беспечно, весело смеялись, и у нее на глазах Дьюкейн положил своей спутнице руку на колено. Мэри опустила бинокль.
Она отступила от окна и стала напротив Вилли, переведя на него взгляд. Смех и веселье — не мой удел, подумала она огорченно. Алистер был веселый человек, но Мэри не столько разделяла его веселье, сколько с удовольствием наблюдала за ним. Кейт умела веселиться сама и к тому же — рассмешить других, даже Вилли. У Полы было с Вилли нечто иное: ровные товарищеские отношения, основанные на общности интересов. А я, думала Мэри, лишь навожу на него грусть, да и он на меня — тоже.
