— Во всяком случае, с Виньо ваш сын может быть спокоен: публика пойдет.

И как будто для нее он прибавляет:

— Боби! Странно, это мне ничего не говорит.

Цезарина задумывается, потом спрашивает:

— Виньо, это его настоящее имя?

— Да, я думаю. Это канадец. Из Квебека.

Цезарина не представляет, о чем идет речь, тем не менее она ворчит:

— С таким именем мог бы быть и из наших. Ему и в голову не пришло его менять!

— Что вы говорите?

— Ничего… Я думаю кое о чем. В моем возрасте уже не умеют думать молча.

Они пересекли Понтарлье, и коммивояжер, воспользовавшись остановкой у светофора, нажал кнопку. Маленькая серая коробочка упала ему на ладонь. Он перевернул ее и сунул обратно в щель, из которой она выскочила. Музыка заиграла снова. Он сказал:

— «Осень».

— Да, начинается. Но в этом году листья покраснеют не сразу. В сентябре было много дождей.

Нарень, рассмеявшись, сказал:

— Я говорю не об осени, которая на дворе. Это Вивальди, «Времена года». А то, что сейчас звучит — «Осень».

Цезарина пожала плечами:

— Ну и пожалуйста.

Сейчас они едут быстрее по очень широкой и хорошо асфальтированной дороге. Мелькают пастбища и леса. Цезарине не страшно. Она все ближе к своему сыну, и ничего не может произойти прежде, чем они увидятся. Она спрашивает:

— Вы представляете, где театр?

— Я проеду мимо. Я вас довезу. Но мы там будем до полудня. Так что если это вечером, считайте, что вы не опоздали.

— Я люблю приезжать раньше.

Путешественник высадил ее перед самим театром, и какое-то время она рассматривала его. У еще закрытого входа — афиши, на которых изображен худой человек с большими глазами и длинными волосами. Он широко улыбается. Она говорит:

— У него хорошая физиономия, у этого Виньо.

А ниже, на той же афише, имя, напечатанное более мелко:

— Боби.

Ей не верится, что это ее сын. Все-таки, чтобы его имя напечатали, надо что-то собою представлять.

Цезарина медленно отошла от театра и остановилась на маленькой площади, засаженной деревьями. Сев на скамейку, она вынимает из сумки хлеб и сыр. Медленно, не думая ни о чем конкретно, она принимается есть. Магазины закрыты. На улицах мало народу. Она думает, что ее сын, быть может, уже здесь, но у кого спросить? Откуда он приехал? Каким образом? Этот господин Виньо должен, конечно, иметь машину. Возможно, это он его подвезет. Но что им делать в Безансоне за восемь часов до спектакля? Ничего. Восемь часов. Вдруг ей кажется, что еще целая вечность отделяет ее от той минуты, когда она увидит своего Леона.

С таким водителем, как коммивояжер, который ее привез, у нее почти хватило бы времени вернуться к себе и успеть обратно.

— И что бы это дало? Нет. Не стану я рисковать только для того, чтобы глянуть на свой сарай!

Теперь, когда она увидела имя Боби на афишах, она подумала, что зря не сказала в деревне. Она еще была бы дома. И во всяком случае, могла бы быть уверена, что спокойно вернется после спектакля. У Шарля есть телефон. А что, если она им позвонит? Они приедут, это точно.

Долгое время эта мысль не дает ей покоя. Однажды она уже звонила. Она могла бы найти номер и позвонить. Номер можно найти в справочнике.

— Но на кого бы я оказалась похожа? Нет… А если зал будет пустой? А если этот дурень поет так, что хоть святых выноси?

Нет. Этого решительно не стоит делать.

А, вот и снова в ней поднимается эта глухая злость. Яблоко доедено, она закрывает сумку, поднимается, подхватывает ее и зонтик и говорит себе, что сначала выяснит дорогу на Понтарлье. Чтобы, по крайней мере, знать, в какую сторону идти домой.

Она спрашивает у первого же встречного. Человек, похоже, изумлен. Это пожилой господин, вежливо приподнявший свою шляпу, чтобы ответить ей. Он говорит:

— Вы пешком?

— Да… Это, чтобы знать дорогу.

— Это очень просто. Вы идете по этой улице, проходите под аркой и в конце — направо.

Цезарина благодарит. Она могла бы этим и удовлетвориться, но предпочитает увидеть. Пешком все иначе. Она с трудом узнает дорогу, по которой приехала.

На некоторых дверях магазинчиков наклеены афиши спектакля. Господин Виньо, кажется, узнает ее. Перед каждой афишей она останавливается и читает ее всю до Воби. И тут ее сердце екает. Она приосанивается.

— Однако жалко, что люди из деревни не видят этого. Я сваляла дурака. Леон на меня обидится, это уж точно.

Она идет дальше. У каждой афиши ее сердце екает:

— Боби!

Ей кажется, что она привыкает к этому имени. Поначалу ее все время тянуло сказать: Бобийо, теперь она находит, что Боби звучит все-таки лучше. Это более современно. А по сути, и хорошо. Бобийо, это от сохи. Парень был прав, нельзя одно имя на все случаи жизни. Имя, это как одежда. Никому не придет в голову разгуливать по Парижу в деревенских штанах и в сабо. Уже и в Морезе такого не увидишь.

Она идет своей дорогой, а в ней что-то зреет, как прекрасный плод, чему еще нет названия. Она видит, как люди проходят мимо афиши и не останавливаются, чтобы ее прочесть, ей хочется окликнуть их: — Эй вы! Вы не знаете Боби? Посмотрите на афише, это мой сын!

Конечно, она сдерживается. У нее своя гордость. Но она больше не внушает себе страха, что ее сына забросают помидорами и что ей поэтому надо помалкивать.

За все время после полудня Цезарина не остановилась ни на минуту. Уже запомнив дорогу, по которой ей возвращаться, она вернулась назад. Затем она принялась одну за другой обходить все улицы, чтобы увидеть все магазинчики, где вывешены афиши. И когда афиши нет, ей хочется войти и выговорить хозяевам. Спросить у них, что они имеют против Боби. Ей хотелось бы выяснить, сами ли они отказались от афиши или к ним не зашли ее предложить. И уж во всяком случае, если бы она собиралась что-то покупать, то заходила бы только в те магазины, которые приглашали послушать Боби.

В одном месте афиши, гораздо более крупные, были наклеены на стену. Какие-то дураки, развлекаясь, пририсовали бороду и очки господину Виньо. А возле Боби написали: «Дурака кусок». Цезарина до хруста в пальцах сжимает костяную ручку своего зонтика.

— Черт побери! — ворчит она. — Ну, попадись они мне!

Она подозрительно оглядывается, но прохожим нет дела ни до нее, ни до афиш.

Больше десяти раз она возвращалась к театру, затем на площадь, где съела сыр и яблоко. Она попила из фонтана. Набравшись отваги, она вошла в маленькое кафе, темное и узкое, где спросила стакан минеральной воды. Ей принесли крохотную бутылочку, которую она медленно и со вкусом пила. Минеральная вода Виши — это для нее наслаждение. В начале лета Шарль по ее заказу всегда привозит ей ящик. Двое мужчин вошли в бистро и стали громко разговаривать с хозяином, потом заспорили о футбольном матче. Так как она не любит людей, которые несут ахинею, она заплатила за воду и вышла, сказав себе, что за такую маленькую бутылочку здесь дерут чертовски дорого.

Было чуть больше шести часов, когда она направилась к театру. Теперь она все время ходит ровным шагом. На тротуарах много народу и ее, случалось, толкали. Время, начинает ей казаться, тянется медленно, и в этот момент она слышит крик:

— Цезарина! Цезарина!

Она оборачивается. К ней бегут Луизона и Шанина. В нескольких шагах за ними Шарль и Рене. Еще немного, и она бросится им на шею. В этом мире, таком равнодушном, где целый день с ней было только имя сына, ей вдруг кажется, что весь родной край встал перед ней. Она сдерживается:

— Вот это да, чего это вы тут делаете?

Молодые женщины смеются.

— Это у вас надо было бы спросить.

— Вы все скрытничаете.

Цезарина чувствует, что краснеет. Она бормочет:

— Я знала, что вы бы меня подвезли. Не хотела вас беспокоить.

Мужчины приблизились. Так как их группа загораживает тротуар, они переходят улицу и направляются на маленькую площадь.

— Как вы узнали об этом?