Бульвар был оцеплен неразличимыми в ночи каре из войсковых подразделений Службы безопасности. Поблескивали поднятые перед атакой плексигласовые козырьки. Вылетающие из толпы ругательства тут же подхватывались, с ревом прокатывались над головами, а затем взмывали вверх, к фасадам, окна которых были почти сплошь закрыты ставнями, и там затихали. Отряд манифестантов, состоящий из молодцов, одетых в мотоциклетные костюмы, в разноцветных касках, каждый с красной повязкой на рукаве, двойным заграждением перекрыл все подступы к мосту и перекресток. Они перебрасывались короткими фразами о раненых накануне, о колебании в правительственных кругах, о фильмах. Журналист Лорто опрашивал их о том, какой представляется им будущая республика, ответы были расплывчатыми, но доброжелательными.

— Будет не так, как раньше.

— Вздохнем наконец.

Кто-то бросил:

— Как те ослы, которых разгрузили и не успели навьючить вновь.

Несколько горящих взоров обожгло смутьяна.

Сын Лорто, сидя на закорках у отца, пожелавшего взять его с собой, чтобы тому это надолго запомнилось, взглядом юного поэта осмысливал происходящее на его глазах в два часа утра. Ночь вступала в свои права столь же неотвратимо, как остывает вода, когда засыпаешь лежа в ванной. Кто-то из ребят, стоящих в заграждении, узнал журналиста и братски поприветствовал его:

— Революция, Лорто!

Несколько человек с повязками отозвалось:

— Отведи мальчишку в кино, успеет на нас насмотреться, на следующей неделе будет еще интересней.

— Эй, малыш, в постельку пора!

Но вот шутки разом стихли, послышались предупредительные сигналы, а вслед за этим начались угрожающие приготовления. Двое в шлемах отделились от цепочки, образованной взявшимися за руки повстанцами, и оттеснили Лорто в сторону. Малыш закричал. Он возвышался над пустынным перекрестком, посреди которого вдруг разорвалась граната. Отец поставил его на ноги и потащил к подъезду. Какие-то парни, вооружившись железными кольями, взламывали асфальт, другие подняли решетки, уложенные у дерева, и принялись спиливать его на высоте человеческого роста.

В темноте — почти все фонари были перебиты камнями — двигалась ручная повозка, груженная ящиками, железным ломом, из которого торчала узкая кровать; толкали повозку женщины; этот странный кортеж, казалось, явился сюда из затерянного в веках народного бунта. Улицу уже перекрывала баррикада. Чуть дальше воздух сотрясали взрывы, после которых распространялся резкий запах слезоточивого газа. Лорто почувствовал, как его глаза налились тяжестью и были готовы выскочить из орбит. Он повязал глаза сына платком и повлек его вверх по улице подальше от криков, которые вдруг донеслись с перекрестка, откуда они только что ушли; вслед за этим мостовая содрогнулась от тяжелого топота подкованных железом ботинок, отряд повстанцев, загородившись щитами, удерживал и теснил назад эту навалившуюся на него тяжесть; во взорванной ночи принялись бить колокола соседней церкви. Лорто добрался до здания театра, белый портик которого был сплошь обклеен свежими плакатами яростно-алого цвета — на них были изображены заводы, выплевывающие дым в форме кулака. Юноши и девушки взбегали по его ступенькам, исчезали в проемах, из которых были высажены двери. Лорто последовал за ними, сдернул платок, упавший сыну на рот. Сверкающий позолотой зал театра был освещен, занавес поднят. Под колосниками, как на пикнике, расположилась толпа, оратор через мегафон обращался к залу, бельэтаж и балконы которого со сказочной быстротой заполнялись народом. С галерки сыпался дождь листовок, юный Лорто, подхваченный все нарастающей веселой толпой, бросился поднимать их и исчез из виду.

— Мы захватили центральный телеграф, главное здание факультета, — говорил оратор, которому тут же вручали донесения, — а вот уже и Западный вокзал блокирован. Силой не сломить нашу волю! Завтра в каждом квартале пройдут трибуналы, на которых будут судить изменников.

— Даешь свободную любовь! — выкрикнул кто-то.

Сотни глоток подхватили и стали скандировать: «Свободная любовь, свободный труд! Свободная любовь, свободный труд!»

— Анри, — звал Лорто, — Анри, где ты?

Какая-то женщина взяла потерявшегося мальчика за руку и увела его за кулисы, где был устроен буфет — с пивом и бутербродами, которые тут же готовили выстроившиеся в цепочку девушки. Здесь же на полу, обнявшись, лежала парочка. Анри уставился на нее, но его подвели к стакану молока.

— Где ты живешь? — спросила женщина. — Где твоя мама?

— Я с папой, — ответил мальчуган, ничуть не испугавшись.

— А где он?

— Здесь.

Женщина вывела его на сцену, и оратор объявил, что мальчик по имени Анри находится рядом с ним. Лорто увидел сына и направился к рампе. В тот момент, когда он туда добрался, на сцену вылетела вереница взявшихся за руки, как в фарандоле, маркизов и стрелков. Только что был разграблен магазин театральных принадлежностей и костюмов. Восстание превращалось в маскарад. Оратор попросил всех уняться, и субретки, прелаты, эфебы в туниках примостились в глубине сцены. На авансцену вынесли стол, стулья.

— Никого больше не впускать! — донеслось из мегафона. — Закройте двери. Выделите из своих рядов людей, и пусть они поддерживают порядок! Мы добились свободы, так не будем же ее портить!

— Это праздник? — спросил маленький Анри. — Я хочу спать. — Молодая женщина все еще держала его за руку. Это была брюнетка с яркими чертами лица, сероглазая, в белом свитере и черных кожаных брюках, со стрижкой.

— Благодарю вас, — сказал Лорто.

— Уложите его здесь, — предложила она, — пока не станет спокойней. На улице нешуточная драка. Взгляните!

Со стороны артистического входа и вестибюля, где обычно дежурит сторож, на сцену вносили двух раненых, один из которых стонал от боли, держась за ногу.

— Доктора! — закричал оратор. — Есть ли среди вас доктор? Тихо!

Некоторое время спустя шум утих, раздавалось лишь негромкое гудение голосов; за стол на сцене лицом к залу села группа мужчин. Распахнутые вороты рубашек, всклокоченные бороды, колючие глаза, из которых выкатываются волны усталости — Лорто на минуту представилось, что он попал на заключительный акт долгого заседания революционного трибунала. Анри заснул на брезенте, скатанном и уложенном под подвесками прожекторов и веревками, свисающими с высот, напоминающих пиранезовские. [7]

— Вы далеко живете? — поинтересовалась незнакомка.

— На окраине, — ответил Лорто. — Я оставил машину за мостом Менял, возле Больших магазинов. А вы?

— А я живу напротив, над книжным магазином. Хотите, уложим мальчика там? Позвоните жене?

— Нет, спасибо. Где она, я не знаю. Я живу у матери.

— Ваша жена ушла от вас?

— Она устала от меня. Я ее понимаю. Скажем так: у нее каникулы.

Рабочий сцены в синей спецовке протянул электрические провода, музыка Бетховена приглушила гул.

— Мы в кольце полицейских фургонов, столь милых сердцу посыльного из банка, который все еще воображает, что правит нами, — начал оратор. — Терпение! То, что мы взяли приступом, отныне принадлежит нам, нам всем, без разбора. Мы — новая смена, никогда не виданное лицо, лицо первого встречного, который отныне просто первый, повсюду! Нас всех принимали за сборище краснорожих болванов. Так да здравствует красный цвет!

Раздалось оглушительное «ура!». Лорто взглянул на Анри, но тот спал без задних ног; незнакомка улыбнулась.

— Поразительно, — сказала она. — Мы дышим. Я впервые дышу. Хочется расцеловать весь мир.

— Так не стесняйтесь же, — пошутил Лорто.

Она взяла его за руки и по-братски поцеловала.