Дальнейшие события подтвердили ее правоту, потому что такси попало в пробку и застряло на мосту Сен-Мишель. Они воспользовались этим, чтобы обменяться адресами. У Тэи не было телефона. Около Восточного вокзала она попросила остановить такси. Протянула Антуану маленькую, округлую и теплую ладонь и не отнимала ее несколько секунд.

— Спасибо за Барселону, — сказала она. — Я буду помнить об этом.

Белым пятнышком в пестрой толпе пересекла она поток автомашин, а шофер в это время подмигивал в зеркало Антуану.

На Северный вокзал только что прибыл поезд, и поток пассажиров растекался по выходам, как река по рукавам.

Антуан на минуту застыл в нерешительности. Впервые с тех пор, как они встретились, Жюли была в синем, и платье, и пальто были синие, но не того оттенка, что носят школьницы и их наставницы, это была синева фресок, в которой ощущается спокойная и грозная сила — цвет этот ей совсем не шел. И Антуан понял тогда то, что так настойчиво пытались ему подсказать с самого утра разные «знаки свыше»: Жюли приехала с намерением положить конец их связи, и на этот раз она не отступится.

В сценариях Мадам Бовари… Не прерывайте меня, слово «сценарий» принадлежит самому Флоберу. Не надо думать, что оно вошло в язык со времен изобретения кино, оно зафиксировано уже в 1764 году. Итак, в сценариях Мадам Бовари, которые хранятся в Муниципальной библиотеке Руана под шифром G G 9, — их может прочитать всякий, кому придет охота, благодаря изданию Жана Поммье и Габриеля Лё-лё у Жозе Корти, а также сборнику клуба Благовоспитанного человека — аббата, пришедшего за своим зонтиком в гостиницу «Золотого льва», зовут Гренье. В романе он станет Бурнизьеном. Литературные персонажи по фамилии Гренье могли бы пасть и ниже: у того же Флобера, у Фолкнера. (Я уже не говорю о печальном горемыке, фигурирующем в одном из самых слабых романов Бальзака, о Шарле Гренье, по прозвищу «Цветущий Дрок», дезертировавшем из шестьдесят девятой полубригады и присоединившемся к банде, которая напала на Западный почтовый дилижанс, — его казнили в 1809 году.)

«Все персонажи этой книги — чистый вымысел, и Йонвиль-лʼАббе на самом деле не существует, как, впрочем, и Риёльипр.», — отвечает Флобер одному из читателей, который вмешивается не в свои дела. Нам, однако, известны главные действующие лица газетной хроники, ставшей для него исходной точкой: Дельфина Деламар и ее муж Эжен, чиновник санитарной службы, преждевременно почившие в Ри, одной из деревушек Приморской Сены.

Совершенно случайно, путешествуя по Нормандии, я оказался в Ри. Проезжая по той самой улице, дома которой ничуть не изменились со времен Флобера, даже не успев еще въехать в деревню, я уже заволновался. Было бы от чего, кажется, и в то же самое время я говорил себе, что не зря. Незадолго до этого я посетил Вифлеем и Гроб Господень и остался в совершенном равнодушии. Места рождения и смерти личности, избранной нашей цивилизацией в качестве бога, значили для меня гораздо меньше, чем обстановка, в которой старик Флобер развернул действие своего романа. Тем не менее Дельфина Деламар, урожденная Кутюрье, — не одно и тоже, что Эмма Бовари. Флоберу, видно, мало что было о ней известно, ровно столько, сколько газеты, да жители Руана могли сообщить в связи с ее самоубийством, если только допустить, что именно самоубийство имело место, а это не было подтверждено никаким официальным документом или материальным доказательством. Дабы создать образ своей героини, он использовал немало прототипов, начиная с того, что мог обнаружить в себе самом. Но не в этом дело. Без сомнения, в Ри витал легкий призрак той, что была немного похожа на Эмму. Такова подчас сила книжного слова. Да и сама Эмма Боьари не стала бы известной всем женщиной, если бы не читала так много. В сценариях, раз уж я заикнулся о них, она завещает, чтобы ее похоронили в бархате, а волосы распустили поверх савана. Об этом она вычитала в какой-то книге.

Не исключено, что и сегодня нелегко быть молодой женщиной в деревушке Ри.

Тереза Югон родилась и провела свою юность в Исси-ле-Мулино, неподалеку от приюта для престарелых, который некогда называли «Домашний уют». Мать ее умерла, когда ей было двенадцать лет. Отец, работавший на теплоцентрали, женился вторично. Девочка хлебнула одиночества: кроме как на мечту опереться было не на что. Ей бы хотелось стать музыкантшей, но это было утопией. Она никогда не занималась сольфеджио, ни разу не дотронулась до инструмента. На площади Корантен-Сельтон в Исси она вглядывалась в конец улицы, откуда начинался парк Выставок, а за ним — Париж. Если идти прямо, не сворачивая, то вы упирались в Версальские ворота, где брала начало длинная улица Вожирар, которая приводила вас в Латинский квартал — вотчину студентов, художников… Читала она много, все подряд: классиков, авторов, печатавшихся в Апострофе, а также Барбару Картланд и ее подражателей. Отец отнюдь не купался в золоте, — ему нужны были деньги для новой семьи. Он не позволил ей учиться достаточно долго. Она поступила в банк «Креди Агриколь», пройдя по конкурсу.

По случаю Рождества руководство банка организовало небольшую поездку на одну из скромных спортивных баз в Савойе — по фантастической цене. Поощряемая коллегами Тереза поддалась искушению, и вот впервые в жизни она увидела Альпы. Впервые в жизни встала на лыжи. Но отнюдь не будучи спортсменкой, она по неопытности упала вперед и вывихнула себе левое плечо. Ничего страшного. Врач, вправив сустав, прописал ей серию сеансов лечебной гимнастики.

Так она познакомилась с Рене Байёлем. Это был высокий неразговорчивый и спокойный малый. Ему было около тридцати, и он работал в кабинете лечебной гимнастики и массажа, недалеко от Ванвских ворот. Толстыми пальцами он осторожно массировал травмированное плечо. Затем, также осторожно, встав за спиной больной, брал ее руку в свою и заставлял делать медленные вращательные движения, чтобы восстановить подвижность сустава. Временами Тереза слегка вскрикивала от боли. Рене Байёль извинялся:

— Простите, я поторопился.

Случалось, что она не могла сдержать слез от боли. Ругала себя за это — слишком уж была невеселой по натуре, вечно готовой расхныкаться. А от того, что она знала за собой эту склонность, становилась еще печальнее. Она чувствовала, что вот-вот разревется всерьез как раз тогда, когда ее тусклая жизнь начинала принимать более приятный оборот. Дело в том, что, как ей казалось, движения лечебной гимнастики были своего рода языком, а пальцы, руки заменяли слова. У этого детины они красноречивее слов выражали восхищение, нежность, может, любовь, и уж конечно желание.

Когда он приходил за ней в зал ожидания, где ей никак не удавалось сосредоточиться и почитать журналы, он даже не разжимал губ, чтобы поздороваться, а всего лишь робко кивал головой. Она вскакивала, словно от неожиданности. А затем послушно следовала за ним. Пока в углу кабинета она снимала жакет и блузку — не без гримасы боли, — он не смотрел на нее, перебирал бумаги, что-то записывал в блокнот. Затем, когда она подходила и вставала рядом с ним в бюстгальтере, он поднимал наконец глаза и говорил, как всегда:

— Посмотрим, как плечо.

И только тогда лишь, когда его сильная рука прикасалась к ней и начинала массировать мускулы, сухожилия, она наконец узнавала его.

В конце одного из таких, довольно болезненных, сеансов массажа, когда она правой рукой растирала больное место, он положил свою руку на ее и кончиками пальцев стал нежно ласкать плечо, шею. Пальцы опустились вдоль бретельки, обхватили грудь. Она не сопротивлялась, он же смущенно пробормотал, что ей не следовало думать, будто он всегда так ведет себя с клиентками. Он даже не смотрит на них. Они для него все равно, что детали машин, которые по долгу службы надо ремонтировать. Но она совсем другое дело, она ему нравится.