Вот только стоит ему усадить вас и налить вам вина, как комедия начинается сначала — с кем-нибудь другим.

В среде крупных буржуа это зовется хорошим тоном, в среде мелкой буржуазии — шиком. Я же называю это лицемерием и отношусь к этому с отвращением. И потом все время, пока мы находились в гостиной и даже после, когда поднимались по лестнице, этот тип старался меня не замечать, говорить и двигаться так, словно я — чистый кислород или дверная ручка; мне было очень неприятно.

Зато его расшаркивания в адрес Франсуазы, заговорщицкие улыбки и ужимки граничили с неприличием. Я даже убеждена, что этот Эрик Корона нарочно залил вином платье Франсуазы, чтобы уединиться с моей сестрой. Она, конечно, была в восторге, чуть не визжала, и мама, когда мы остались одни, сказала, тоже вся сияя:

— Очаровательный юноша.

Когда дело касается мужчин, женщины теряют последние крупицы разума — и так уже двадцать веков: милый домик, симпатичная мордашка, широкие плечи, и вот они уже трепещут, ни на секунду не задумываясь, а не заложен ли дом, не наведена ли красота с помощью косметики, не идут ли широкие плечи об руку со скудоумием.

К счастью, находятся такие девушки, как я, которые выводят из строя этих паяцев, путают карты этих надутых павлинов.

В четыре часа дня мы отправились купаться. Мама сняла тент на месяц, недалеко от дома.

Паскаль ушел покупать тетрадь и не вернулся. А вечером рассказал мне, что просидел все это время в кафе, где приступил к своему роману: пошло так хорошо, что он и не заметил, как летит время.

Мишель всю вторую половину дня провел, склонившись над бампером своей «СХ»; что там стряслось — не знаю. Стоит мне услышать слова «зажигание» и «свеча», как я тут же теряю нить разговора.

Таким образом на пляже я была с мамой и Франсуазой. Ели вафли, я четыре раза искупалась. Это было так весело: пляж, песок, по которому носишься в купальнике, «Голуаз», зажатая в мокрых пальцах. Ощущать, как вода на теле высыхает от свежего ветерка, который постепенно слабеет, пока совсем не прекратится, и воздух не станет неподвижным и тяжелым: значит, ты высох. Затем снова становишься мокрой, но от пота, и вновь бежишь в воду. Так текут неторопливые, пустые, незаметные часы.

Разговор естественно все время крутился вокруг Эрика, прекрасного профиля Эрика, изысканных манер Эрика! Мама, полуприкрыв глаза, каждые пять минут нашептывала мне:

— Он примерно твоего возраста, Одиль. Или чуть старше…

А Франсуаза, та просто помешалась на загаре. Только и делала, что без конца втирала крем для загара куда только можно. Об Эрике она говорила то же, что мама, но с налетом мечтательности и обходя молчанием возраст этого субъекта, которым они обе явно увлечены по совершенно непонятной мне причине.

Часов в шесть я поднялась, огляделась и нашла компанию, с которой можно было пообщаться.

Вечером обед в ресторане, довольно скверный.

Вилле-сюр-Мер, 2 августа

Сегодня в полдень встретил в книжной лавке Эльзу. Она была в красной майке и белой панаме в черную горизонтальную полоску. Каштановые волосы, падая на лицо, скрывали лоб.

Шесть лет подряд Паула Хагеман, мать Эльзы, снимает дачу в верхней части города. В первый же приезд она воткнула свой зонт от солнца прямо напротив «Винтерхауза», и я влюбился в нее. В то время она была не одна — ее сопровождал мужественный на вид спутник, и мои родители в августе не покидали Вилле. В дождливые дни четверо взрослых собирались вместе в гостиной «Винтерхауза» и играли в бридж или таро, а мы, дети, — Эльза, я и моя сестра — играли в парикмахерскую. Инес любила, чтобы занимались ее волосами: она была клиенткой, я парикмахером, а Эльза, на три года младше нас, — кассиршей; правда, роль эта была ненужной, потому что Инес всегда отказывалась платить. Затем с моей сестрой произошел несчастный случай, мужественный на вид спутник покинул Паулу и Эльзу на берегу моря по той простой причине, что уехал с другой женщиной на берег другого моря, далеко-далеко на юг. Тогда я стал любовником Паулы, а мои родители решили каждый год в августе путешествовать, сдавая на это время «Винтер-хауз» внаем и возложив на меня обязанность принимать жильцов.

Не знаю, догадываются ли отец с матерью хоть о чем-то, касающемся моего способа принимать жильцов. Мы никогда не говорим об этом.

В книжном магазине Эльза купила журнал «Она» для матери и «Двадцать лет» для себя. Поскольку ей всего лишь четырнадцать, я позволил себе заметить, что она выбрала трудное для ее возраста чтение. Она засмеялась, и несколько секунд в лавке звенел звонкий и чистый голосок прелестного юного существа. Покупатели обернулись, и мы вышли на улицу.

— Какие они в этом году? — спросила Эльза.

— Кто?

— Твои жильцы?

— Такие же, как в прошлом году.

Эльза посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Неужели они вернулись после того, что произошло?

Улыбнувшись, я покачал головой и пояснил:

— Такие же, как в прошлом году, значит, такие, же зануды.

Обычно я избегаю арго и даже простонародных выражений, но в данном случае я долго искал другое подходящее слово, но так и не нашел.

— А ты слушал последнюю «сорокапятиминутку» Франс Галль? — спросила Эльза.

Я не сразу понял, что такое «сорокапятиминутка». Попробовал догадаться методом исключения: это не могло означать ни размер певицы, ни ее возраст. Что же тогда? Пока я гадал, Эльза тронула меня за рукав, встала на цыпочки и прошептала мне в ухо, что на той стороне мостовой торчит какая-то блондинка в очках и в длинной цветастой давным-давно вышедшей из моды юбке и не сводит с меня глаз (Эльза употребила глагол «пялится»). Я взглянул на противоположный тротуар. Узнал Одиль Телье, но она успела повернуться ко мне спиной и направилась к пляжу. Признаюсь, легкость ее походки и грациозность силуэта на миг привлекли мое внимание, но, вспомнив, кому они принадлежат, я отвернулся.

— Одна из твоих подружек? — слегка натянутым тоном спросила Эльза.

Я поправил:

— Один из моих врагов.

— Почему?

— Угадай.

— Вот и мама.

Действительно, в дверях булочной появилась Паула. По сумке с продуктами в каждой руке. Одета в белое и голубое, такая же рыжая, как и прошлым летом. И, как год назад, своей тяжелой и тем не менее неотразимой красотой, кожей, необычайная белизна которой свидетельствует о нежности, производит впечатление человека из другой эпохи.

Я сразу понял, что первым делом Паула обратится к дочери; так и вышло. Потом она повернулась ко мне, бегло улыбнулась и поздоровалась. Ничего более. Ни одного вопроса относительно одиннадцати месяцев, истекших с тех пор, как мы расстались — мы встречаемся только летом, — ни одного вопроса о здоровье моем или моих родителей. Словно мы только вчера долго молча бродили по молу. Мне понравились и эта сдержанность, и ясный блеск зеленых глаз, и красота ее движений, и мимолетность улыбки.

Эльза взяла у нее из рук хлеб и одну из сумок; перед тем как уйти, Паула сказала, что будет рада видеть меня у себя в полдень. Я кивнул в знак согласия.

Вернувшись домой, я позавтракал салатом и сыром. Сыр, увы, запивал водой. Для такого утонченного молодого человека, как я, это вредно сказывается на психике, но в доме не было больше ничего холодного, а жарить себе в такую жару бифштекс у меня не было никакого желания. Жара стояла точь-в-точь, как накануне, только чуть более удушливая. Через широко открытое окно я видел, как Венера носится по саду, отбивая хвостом такт мелодии, которая, видно, слагалась у нее в голове. Она выглядела издерганной, тоже словно искала, кого полюбить, и не находила.

Заслышав шум в прихожей, я встрепенулся: я и забыл, что уже август и неприятные чужаки заплатили — и немало — за право шуметь в «Винтерхаузе».

Я встал, вымыл посуду. А когда приготовил кофе, почувствовал за спиной чье-то дыхание и обернулся. В дверях, засунув руки в карманы джинсов, стояла Франсуаза. Мы обменялись улыбками, Франсуаза поздоровалась и спросила, не видел ли я Одиль.