Тротуар улицы Эколь расширяется, превращаясь в нечто вроде огороженного балюстрадой сквера, откуда небольшая лестница спускается вниз к улице Сен-Виктор, ведущей к школе. Здесь Элен прохаживалась взад и вперед, поджидая Дени. Вот она пытается различать его учеников («А такой маленький рыжик, который всегда надрывается, подзывая приятелей, он не из твоего класса?»); раз начинают появляться они, значит, недалеко и учитель. Однажды она надумала преподнести ему сюрприз: смешалась с толпой матерей, поджидающих своих детей у выхода из школы. Вот она вспоминает их объятие на тротуаре перед Школой изящных искусств — ни романтическое, ни дружеское: просто жест двух молодых людей, сознающих себя как единое целое и расстающихся без сожаления, поскольку им предстоит встречаться вновь и вновь. А ученики все идут и идут, большие (у некоторых девочек уже обозначилась грудь) и совсем маленькие, два вершка от земли, растерянно высматривающие своих матерей. А вот наконец и Дени, весь растрепанный (словно только что подрался на переменке), с кучей облепивших его детей. Таким оживленным она его видит впервые. Однако, как только он ее заметил, его лицо вдруг омрачилось. Из-за затянувшихся раздумий в ресторане он все-таки опоздал: вокруг школы уже никого нет, по крайней мере, минут пять назад дети зашли в класс. Сейчас ему кажется, что в сердце его уже совсем нет печали, и пузыри, оставшиеся после отлива на мокром песке, застыли в успокоительной неподвижности старых шрамов.

Прошел уже целый год с тех пор как он получил в школе место почасовика; школьный год пересек половинную отметку. Первые недели после своего назначения он проводил свободные дни, осматривая наугад разные районы Парижа. Лурмель, Корантен-Кариу: он выходил наугад на первой попавшейся станции метро и отправлялся изучать ее окрестности, как другие изучают Елисейские поля или Музей восковых фигур. С осени его мир сократился до маленького участка, расположенного между его школой и Художественной школой. Он даже стал побаиваться, как бы посещения жилища Поля и прогулки по Латинскому кварталу не навязали ему амплуа псевдостудента; связь с Элен уже и так замкнула его в декорациях и в обществе, которые раньше были ему совершенно чужды. Оказавшись у нее в первый раз, он ощутил едва замаскированный налетом светской вечеринки аромат больших пространств и пообещал себе, что в дальнейшем постарается вволю им надышаться. Зачастив в К, он следовал по предначертанному маршруту, который приводил его к этому до дрожи враждебному строению, фасад которого изначально так верно напомнил ему фасад тюрьмы. Сейчас еще не время искать ту линию горизонта, за которой жизнь его пойдет путями, призванными изменить его истинную натуру, но он уже твердо знает, что такая линия горизонта существует.

Обретя естественные материальные границы в виде одних и тех же кафе, ресторанов и кинотеатров, их чувства питались ритуалами и разрастались благодаря им как снежный ком: так, отражаясь друг в друге, зеркала придают самому что ни на есть скромному пространству иллюзорную глубину. Кинотеатры они посещали только такие, где шли экспериментальные фильмы и классика. Порой на протяжении всего сеанса Дени обдумывал фразы, которые должны были показать Элен, что это его стихия; не то чтобы он собирался втирать очки: он опасался, как бы она не упрекнула себя за навязывание ему подобной скукотищи. Естественно, обман удавался ему лишь отчасти, но если бы она решилась сбросить маску и примириться со вкусами Дени, ей пришлось бы обращаться с ним как с подопечным. Кафе, по крайней мере, являлись нейтральной территорией. Ему, конечно же, было приятно появляться в общественных местах под руку с девушкой такого высокого класса, но, по правде сказать, они были не слишком склонны погружаться в созерцание друг друга, поскольку лучшей формой общения для них становилось ироническое наблюдение за тем, что происходило вокруг. Замечая, насколько одинаково веселят их смешные черточки окружавших их людей, Дени укреплялся в мысли, что юмор равномерно распространяется по всем общественным средам; дружно смеясь над чопорными буржуа и над опереточной богемой, они оказывались гражданами одной и той же страны, где Латинский квартал выполнял функцию земли обетованной и где легко улаживались все недоразумения.

Некоторое разнообразие в функционирование тигеля, в котором переплавлялись события их парижской жизни, вносили лишь Лувр да один раз Большой дворец. Элен осторожно увлекала его в эти регионы, являвшиеся ее профессиональной средой. Не желая ни отказываться от своей роли гида, ни играть роль педанта, она как бы подсмеивалась над своими речами, как бы пародировала свою эрудицию, хотя и не поступалась при этом даже самой малой крупицей своих знаний. А ведь она могла и не прибегать к подобной самоиронии; такое превосходство чисто технического порядка Дени нисколько бы не смутило. Он очень скоро обнаружил, что впечатление, получаемое человеком непосвященным, вовсе не обязательно должно вступать в противоречие с профессиональным восприятием, и стал смело, не опасаясь попасть впросак, называть какой-нибудь пейзаж приветливым, а какой-нибудь портрет живым. После трех-четырех посещений Лувра у них появились свои любимые картины, и Дени бывал польщен, когда его простые интуитивные выводы получали теоретические подтверждения. Однако для своих даже самых невинных соображений он подсознательно искал научные обоснования и уж, во всяком случае, сдерживал свои слишком наивные порывы, когда интерес к созерцаемым шедеврам выглядел слишком похожим на интерес к их исходным моделям. Его компромиссы с артистической натурой Элен проявлялись ярче всего в том двойственном чувстве, которое внушали ему старинные кварталы К и само жилище ее родителей. Парадоксально, но в то время, как Элен держала какую-то внутреннюю дистанцию между собой и этими историческими местами, слишком напоминавшими ее вотчину, чтобы ими можно было восхищаться без настороженности, Дени все больше ассоциировал их с самой ее сущностью и уже не мог провести четкую границу между нею и архитектурой, среди которой она предстала перед ним во всей своей неповторимости; впрочем, он и не хотел этого, — настолько его собственная гордость подсказывала ему, что он не должен опускать личность Элеи до своих собственных интеллектуальных и социальных рамок, не должен, даже ради освобождения ее от чего-то такого, от чего она сама охотно бы отказалась. Когда он со смешанным чувством, в котором присутствовали и страх, и самолюбие, ступал на эту территорию, ассоциировавшуюся в его сознании с землей обетованной, то испытывал к ней уважение, соразмерное осознанию торжественности своего поступка. И тут его эстетические суждения утрачивали всякую свободу, так как через фильтр одного и того же чувства он пропускал и буржуазный интерьер дома Деруссо, и ведущие к нему живописные улочки, и осеняющий их величественный готический собор.

Даже физическая оболочка Элен и та заставляла его отказываться от самого себя или — хуже того — возвращала его к романтическим идеалам детства. Связав поначалу в мечтах свои первые волнения с лучезарными, светловолосыми образами, откровение тела он получил благодаря женщинам с матовой и смуглой кожей; символом обнаженности женского тела для него стали черные волосы, а пот брюнеток опьянял его до тошноты, и эти крайности стали для него такой неотъемлемой частью любви, словно удовольствие, для того чтобы предаваться ему без угрызений совести, должно было непременно граничить отвращением. В первое время Элен завораживала его не только своей природной утонченностью, не только элегантностью одежды, но и безупречной чистотой, граничащей, пожалуй, со стерильностью. Ему никогда не приходило в голову целовать ее с жадностью, и если восхищение обрекало его на целомудрие до самого утра их первой ночи любви, то, возможно, это случилось не из-за избытка, как он подумал сначала, а из-за недостатка желания.