Как и мать Элен, отец Анны приходил к выводу, что нормальный здравый смысл велит посмотреть реальности в лицо и начать все сначала.

До конца мая и Элен, и Анна ответ давали однословный:

— Никогда!

А потом было лето со всеми его летними делами: пыльцой, пестиками и гнездованием.

День в день через год после своего визита Жак Гайяр-Лабори вернулся на улицу Бо-зар. Срок контрактов истекал, и, насколько мог помнить страховой агент, такой парадоксальной ситуации у них еще не бывало: две страховки по двести тысяч франков не были востребованы.

Беседа длилась менее четверти часа, и Жак Гайяр-Лабори вышел в еще большем замешательстве. Две молодые женщины, обе в глубоком трауре, одетые во все черное, заверили его, что они совершенно уверены, что обе они — вдовы Шове. Эта убежденность основывалась на аргументах, в коих посетитель узнал те самые, из которых год назад выводы следовали противоположные.

— И вообще, — сказала Анна, — даже если принять ту версию, — я повторяю — принять версию, что один или другой был жив месяц, ну, два, самое большее, вы знаете, что такое девственный лес? Вы знаете, какие это индейцы?

Жак Гайяр-Лабори ничего этого не знал, но он знал Бошана и ясно представлял себе лицо компаньона, когда тот услышит, что вместо того, чтобы сэкономить двести тысяч франков, компании придется рассмотреть вариант, при котором надо выплатить четыреста.

Анна провела отпуск на юге. Элен — в Бретани. Когда они встретились на улице Бо-зар, по-разному загорелые, но одинаково полные сил, обе пришли к общему мнению, что за эти несколько недель им здорово полегчало. Да, обе они ели с людоедским аппетитом, а спали как сурки; обе познакомились с таким-то, у обеих была очень симпатичная компания. Каждая рассказала о своей компании, как обычно, разношерстной, потом о некоторых незаурядных в ней личностях, и об одной, совершенно выдающейся, замечательной в обоих случаях; за внешней улыбчивостью человек это был довольно таинственный, не красавчик с пляжа, о, вовсе нет! в обоих случаях женат, но, по странному совпадению, неудачно, ужасно от этого страдает, и: «Я уверена, он тебе очень понравится».

И он понравился. В обоих случаях.

Настал вечер, когда Анна сказала Элен, что хочет сообщить ей огромную новость. Это было весьма кстати, потому что Элен, в свой черед, собиралась поделиться со свояченицей, — впрочем, бывшей свояченицей — такой же важной новостью.

И вдруг — неожиданная развязка. Длинные телеграммы и специальный выпуск теленовостей уведомили Элен, Анну и весь мир, что американская экспедиция нашла Пьера и Роже Шове, застав обоих в добром здравии на важных постах: Пьера назначили королем, а Роже — главным предсказателем. Роже Шове и думать забыл о тех ударах по голове, которые получил при попытке к бегству. Больше года к обоим относились весьма учтиво и были настолько внимательны к ним, что малейшая попытка к тайному побегу при неусыпных стражах была обречена на провал. Американцы выменяли путешественников на ящик сгущенки и две дюжины ножей шведской стали.

Когда новость была объявлена, Элен и Анна разразились слезами, но то были слезы радости, ибо женское сердце таит в себе больше изгибов и противоречий, чем может вместить наша философия.

После слез на улице Бо-зар рекой потекло шампанское. Семья и все друзья (кроме двух из них) пришли отпраздновать чудо. И каждый объявил, что в глубине души никогда не сомневался, что все будет именно так. Самым красноречивым и не самым неискренним был Жак Гайяр-Лабори из Конторы «Лабори и Бошан».

Жюли сойдет с поезда на Северном вокзале в десять часов пятьдесят минут, и, прикоснувшись к ее волосам, Антуан вновь ощутит свежесть и запах моря, вспомнит о побережье, где впервые ее повстречал. Когда Жюли приезжала в Париж и бежала ему навстречу, Антуан представлял себе, как она, огибая дюны, возвращается с пляжа, где, наверное, прогуливалась вдоль полоски пены, намываемой волнами на прибрежный песок. Жюли тридцать лет, у нее трое детей и беспокойное сердце. Каждый месяц, встречаясь с Антуаном, она собиралась сказать, что решила порвать с ним, но, уезжая вечером, забывала о своих намерениях. В промежутке между двумя свиданиями она забрасывала его проникновенными письмами, которые переворачпвали душу Антуану. Жюли преподавала философию учащимся первых и выпускных классов лицея в Дюнкерке, и ее античная красота производила на них большее впечатление, нежели утонченные пояснения, которыми она сопровождала анализ текста в соответствии со своей специальностью и страстью.

Антуан преподавал в Париже учащимся той же ступени английский язык и часто, отвечая на письма Жюли, напоминал ей о различии, которого они коснулись в первом же разговоре: в романах, написанных на английском языке, фразы обладают контуром и рельефом, почти прозрачной эпидермой, позволяющей видеть первозданность вещей, их подлинные краски, нерв их существования, в то время как во французском языке каждое слово как бы соотнесено с другим, служит своего рода промежуточным звеном между предметом повествования и его обозначением. Антуан любил подразнить Жюли, упрекая ее в том, что она слишком доверяет уловкам комментаторов. Но когда, встречаясь с ней, он по памяти цитировал несколько английских фраз, смысл которых, без его помощи, она улавливала с трудом, в этих строках звучали все оттенки нежности и признание в любви, которая влекла его по жизни как течение реки среди цветущих лугов. У Антуана, разведенного с женой, было двое детей, которые жили в Ларошели с матерью и, конечно же, говорили о нем только тогда, когда надо было подчеркнуть, по какому пути идти никак не следует. Он был высок и хорошо сложен, старше Жюли на десять лет и, чтобы отдохнуть от книг, которые его окружали, по нескольку часов в день играл на виолончели.

В этот день Антуан вышел из своей квартиры на улице Песталоцци ровно в девять часов. Со вчерашнего дня он старался убить время. Его короткие встречи с Жюли оставляли такой тяжелый осадок — он вспоминал о днях, которые с первых же минут были отравлены неизбежностью прощанья, так что ему приходилось мобилизовывать всю свою умственную энергию и сдерживать нетерпение, вынуждавшее в три укуса проглатывать фрукт, который хотелось бы смаковать долго. И если он вышел так рано (проезд на метро до Северного вокзала занимает менее получаса), то только для того, чтоб хотя бы в воображении продлить наслаждение тем отрезком времени, которое, как только остановится поезд Жюли, полетит так быстро, будто обезумевшие часы начнут перемалывать его.

У Антуана был союзник: погода. Зима заблудилась где-то на Востоке. Ласковое солнце, поднимаясь в пока еще белесое небо, спотыкалось о трубы. Антуан не станет держать Жюли взаперти или водить ее под зонтиком в кино, в ресторан только для того, чтобы не уподобиться угрюмым любовникам, прикованным к постели. Нет, нынешней ранней весной они могли бы выходить на улицу когда заблагорассудится и в любое время возвращаться в квартиру Антуана, чтобы друг у друга в объятьях пережить мгновения любви, подобные высшему наслаждению или смерти. Задержавшись у прилавков рынка Муфтар, Антуан думал об этом, возлагая надежды на теплые дни ранней весны.

Подготовилась ли Жюли, уезжавшая с севера на рассвете, к такой погоде, надела ли что-нибудь оранжевое или красное — цвета, столь живо ассоциирующиеся со светом и солнцем и так гармонирующие со всем ее обликом! А может быть, под блестящим плащом на ней будут черные юбка и блузка? К той или иной цветовой гамме Жюли подбирала соответствующие духи: Антуан знал, что к оранжевому и красному подходит туалетная вода с резким ароматом, а с черным сочетается более благородный, тонкий и стойкий запах духов, что сохранялся в простынях и диванной подушке и после отъезда Жюли. Вот так, наслаждаясь красотой первых овощей, разложенных на зеленом ложе прилавка, Антуан уже вдыхал аромат Жюли, ощущал ее, прикасался к ней руками. Со скоростью сто километров в час поезд мчал эту женщину к Парижу, но в тот же вечер она снова уедет, ибо начнет сматываться нить, конец которой удерживали в Дюнкерке ее дети и некий посторонний человек — их отец.