— Хотела бы я увидеть тех негодяев, которые додумаются запустить в него гнилыми яблоками. Еще чего, ишь ты!

Цезарина совсем разворчалась, когда рядом с ней остановился грузовичок для перевозки скота. У водителя толстое лицо, рассеченное густыми черными усами. Он высовывает голову и кричит:

— Далеко идете, мамаша?

Она колеблется. Нет, эту физиономию она не знает. Из-под козырька фуражки светится насмешливый глаз. Цезарина говорит:

— Безансон!

— Тысяча чертей! Это не близко. Садитесь, я еду в Лабержеман. Это приличный кусок дороги.

Цезарина обходит грузовичок сзади и садится справа от торговца скотом, на сиденье, из которого торчит конский волос.

— Не больно роскошно, — говорит он, посмеиваясь.

Машина трогается. Мотор и кузов сильно гремят.

Выждав, пока машина одолеет подъем, мужчина спрашивает:

— Однако в вашем возрасте такие прогулки это не пустячок.

— Меня это не пугает. И потом, вы же сами видите, свет не без добрых людей. К тому же из Муш, кажется, ходит автобус.

— Это верно. Но, по-моему, раньше двух пополудни он не ходит. Вдобавок он только до Понтарлье.

Цезарина чувствует, этот человек очень хотел бы знать, что она собирается делать в Безансоне. Он долго молчит и только время от времени украдкой бросает на нее взгляды. Она не говорит ничего. Она смотрит за дорогой и очень хотела бы, чтобы торговец тоже следил только за дорогой. Он едет не так быстро, как Рене или Шарль, или почтальон, но тем не менее при таком беспокойном нраве стоило бы уделять дороге побольше внимания.

Как только они оказываются на департаментской дороге, машины все чаще обгоняют их, все чаще попадаются навстречу. Между Шо-Неф и Муш есть небольшой уклон. Мотор шумит меньше, и мужчина пользуется моментом, чтобы спросить:

— А все-таки что там, в Безансоне? Распродажа?

— Вовсе нет.

— А!

Он, кажется, огорчен, и Цезарина, которая не жалует любопытных, втихомолку торжествует. Спустя некоторое время мужчина спрашивает:

— Вы едете к родственникам?

Ей хочется ответить, что это его не касается, но что-то неожиданно заставляет ее сказать:

— Нет. Я еду повидать сына.

— А, понятно. Он живет там?

Она хотела было сказать, что он поет в театре и что она специально пустилась в дорогу, чтобы послушать его, но что-то снова побуждает ее противоречить самой себе:

— Нет. Надо уладить вопрос с наследством.

За ними долго тащится грузовик, которого ей не видно, но чей мотор производит адский шум. Для нее это удобный случай погрузиться в молчание, так ей лучше. Она и будет молчать. Решено. Да что этот красномордый торговец коровами может понимать в песне. Ровным счетом ничего. Так что, когда грузовик обогнал их и с адским грохотом удалился, Цезарина ограничивается по возможности короткими ответами на расспросы любопытного:

— Вы оттуда?

— Да.

— Откуда именно?

— Бельфонтен.

— Я там нечасто бываю…

— Я чаще бываю внизу.

— Да.

— Это ваш муж умер?

— Да.

— Сами-то по хозяйству?

— Да.

— Скотину держите?

— Да.

— На молоко, на мясо?

— На молоко.

— А ваш сын?

Она колеблется. Какой-то голос ей кричит: расскажи правду, будь гордой. Пусти пыль в глаза этому невеже. Но она отвечает:

— Слесарь.

Скорость наводит на нее ужас, но она готова пересесть хоть на комету, лишь бы поскорее оказаться в Лабержеман Сент-Мари.

Наконец они доехали, и, прежде чем повернуть направо после моста через Ду, мужчина высадил Цезарину, которая поблагодарила его, счастливая, что вновь обрела землю под башмаками. Счастливая, что осталась одна, без любознательного попутчика.

Она долго шла по обочине дороги, но здесь в этом было мало приятного. Машины проносятся мимо на бешеной скорости. Ей кажется, что они ее задевают, и она забирается на склон, едва заслышав мотор. Она говорит себе, что, в конце концов, в машине меньше рискуешь, чем когда бредешь вот так вот. И потом рано или поздно придется останавливать машину, если она хочет попасть в Безансон до спектакля, а раз так — нечего тянуть.

Там, где на обочине дороги устроен съезд для машины, Цезарина останавливается, кладет сумку у ног и поднимает правую руку каждый раз при приближении машины. Она ждет недолго: три машины, и четвертая — останавливается. Худой молодой человек тянется открыть дверцу. Он спрашивает, куда она едет.

— Безансон.

— Вам везет, это по пути. Садитесь.

Она благодарит и усаживается:

— Пристегните ремень.

— Вот уж не люблю.

И этот, как Шарль, обязательно хочет привязать людей.

— Может быть, — отвечает он, — но я дорожу своими правами. Я этим зарабатываю на жизнь.

Парень пристегивает ремень пассажирки, кидает зонтик на заднее сиденье и трогается. В его машине удобнее, чем в том фургоне. Да он и не любопытен. Только и сказал:

— Видите ли, я коммивояжер. Если у меня отберут права, я погиб.

И он замолкает. И, может, из-за его молчания Цезарине хочется говорить. Она крепится довольно долго, потом — с бухты-барахты — бросает:

— У вас в машине есть радио?

Парень протягивает правую руку и нажимает на кнопку. Тут же начинают играть скрипки.

— У меня есть даже кассеты, видите? Вивальди, вам нравится?

— Чего-чего?

— То, что вы слышите, это Вивальди.

— Знать не знаю. Но это красиво.

Он немного прибавляет звук.

— Это очень громко, — говорит Цезарина. — От этого раскалывается голова.

Длинная худая рука возвращается к кнопкам, и звук делается очень нежным. Цезарина повторяет:

— Это и впрямь красиво.

Она долго слушает молча, и вдруг, — даже не продумав своего вопроса, даже не почувствовав, как он в ней созрел:

— Боби, такого знаете?

— Что — Боби?

— Боби! Молодой певец.

— Нет. Не припомню. Может, и слышал. Но в песне я не силен.

Цезарина смотрит на профиль юноши, сосредоточенного на дороге. Большой заостренный нос, широкий, открытый лоб, не слишком длинные коричневые волосы. Он ей вполне по душе. И выглядит серьезно. Она решается сказать:

— Это мой сын.

Коммивояжер быстро взглядывает на нее и спрашивает:

— Что он поет?

И вот она очень смущена. Она колеблется, прежде чем сказать:

— Песни, черт возьми! Свои песни… Про Ризу, например.

— Нет. Тогда и в самом деле не припомню.

Цезарина объясняет, что ее сын будет петь сегодня в Безансоне, в большом театре.

— Вот почему я туда еду. Он мне написал, чтобы я приехала, понимаете?

— Понимаю. Вы правы, что поехали. Это важно.

Проходит время. Они проезжают деревню. Цезарина не успела прочесть ее название. Она спрашивает:

— Где мы?

— Мальбюисон.

Внизу вспыхивает озеро, все в белых точках парусов. Водитель спрашивает:

— Он поет один, ваш парень?

— Конечно, да.

— Весь спектакль?

— Нет. После него есть еще какой-то Виньо.

— Жиль Виньо?

— Вот, вот. Вы знаете?

— Его, конечно. Это большой певец. Если он согласился, чтобы сын ваш пел первым, это хороший знак, понимаете?

Цезарина очень растрогана. Ее грудь вздымается от ч у дной радости, в то время как коммивояжер рассказывает об этом самом Виньо, которого она никогда не слышала.

— Если бы я знал, — говорит парень, — я устроился бы так, чтобы переночевать в Безансоне. Так я мог бы пойти их послушать.

— Вы не можете?

— Нет, я как раз должен повидать одного клиента, а потом ехать в Дижон, чтобы встретиться с двумя другими, они предупреждены, что я проездом.

Цезарине хочется настоять, сказав коммивояжеру, что иногда не надо спешить. Живешь не одним днем. Она, по крайней мере, могла бы сказать сыну, что привела ему почитателя. Но она не смеет. Вот какая жутко трусливая мысль вдруг западает ей в голову: а что, если с этим молодым незнакомцем они окажутся в зале одни?

Словно угадав ее беспокойство, коммивояжер говорит: