Почти сразу же зазвонили в дверь.

— Вот, — сказал Джон, протягивая мне поводок-рулетку. — С этим поводком тебе будет проще, она ведь тебя, наверное, плохо слушается.

Он ненамеренно мне хамил. Он считал себя молодцом. И другие считали его молодцом. Айрин считала его молодцом — молодец, что позарился на меня. Псина, судя по всему, считала его Богом, она привалилась к его ноге и взирала на него с обожанием, которого он совсем не заслуживал.

За тонированными стеклами его спортивной машины я разглядела Айрин.

— Собаку возьму, но за это ты дашь мне лишний день с Дарси и Сэмом.

— Барб, у нас же договоренность. Официальная.

— Понятно. Тогда забирай свою псину.

Я протянула ему поводок.

Он уронил голову, явно пытаясь взять себя в руки.

— Ну почему с тобой всегда все не слава богу? — Я знала, что на это можно не отвечать. — Ладно, в этом месяце получишь лишний день.

Я взяла поводок.

— Куда это вы? — поинтересовалась я, хотя это было решительно не мое дело.

— К семейному психологу, — сообщил он.

Это сорвало меня с катушек. Вот как, прется туда выслушивать, что чувствует Айрин, а на то, что чувствую я, ему всегда было наплевать. Я ухватила псину за ошейник и потащила в дом, хотя она весила на добрых пять кило больше меня. Хотя, возможно, наоборот.

Захлопнула дверь.

— Сейчас лопну от ярости, — поведала я Матильде, оказавшись внутри. Она уселась мне на ногу. Кожа на ней висела мешком — похоже, в расчете на то, что она вырастет еще больше. Матильда бросила на меня взгляд, который — если бы я верила в челове-коподобие животных — можно было бы интерпретировать так: «Нашла чем удивить».

Обездвиженная, я вспомнила, что на кухне нет ровным счетом ничего, чтобы сотворить нужный мне сегодня завтрак: бублик, намазанный совсем чуть-чуть. Еще со времен «Современной психологии» я помнила, что бублики способствуют подавлению отрицательных эмоций: «Серотонин, вырабатывающийся при употреблении богатой углеводами пищи, способствует купированию гнева и тревожности, однако не оказывает влияния на чувство вины» — анонс на обложке какого-то старого номера.

Я выпростала ногу и надела вчерашние (они же завтрашние) шмотки.

Оставлять Матильду в доме одну я не хотела, поэтому погрузила ее на переднее сиденье машины и так отправилась в булочную. Купила завтрак в окошке для автомобилистов. Пристроилась на парковке по соседству, у скобяной лавки, развернула поджаренный бублик с тмином.

Судя по всему, понятие «совсем чуть-чуть» в глубинке не прижилось, потому что на моем бублике высился миниатюрный Маттерхорн жирного сырного крема. Я огляделась, соображая, как бы от него избавиться, и наткнулась на матовые карие глаза Матильды. На колено мне шмякнулась нитка слюны.

Не знаю, может, мастидогам сырный крем и вреден, но я соскребла с бублика излишки и протянула Матильде на куске оберточной бумаги. Она заглотила все разом, в том числе и бумагу. От бублика она, судя по всему, тоже бы не отказалась, и я отдала ей половину. Чашку с кофе я держала подальше от ее морды — вдруг ей захочется и кофе попробовать.

Парковка была забита машинами. В витрине скобяной лавки стояли пирамидкой банки с краской и висел плакат: «Качественные краски: все оттенки за полцены».

Женщины валом валили в лавку, парами и поодиночке. Выходили обратно целеустремленные на вид, с банками краски в сумках.

Оставив Матильду размазывать носом сырный крем по лобовому стеклу, я вошла в магазин.

У прилавка, где лежали образцы расцветок, стоял радостный гул. Я подошла туда же, взяла бумажку с образцами — больше для того, чтобы слиться с толпой, нежели ради какой конкретной цели — и как следует рассмотрела. Серо-голубые оттенки фирмы «Бенджамин Мур» были очень хороши, изысканны и элегантны. В самом конце шкалы находился цвет номер сто восемьдесят четыре, в точности тот оттенок голубоватого яйца зарянки, в который были окрашены двери нью-йоркского дома свиданий.

Я оплатила банку латексной краски для наружных работ сто восемьдесят четвертого тона, подождала, пока продавец мне ее смешает.

— Холодновато для уличной покраски, — заметил продавец.

Это еще один такой финт Онкведо, никто не стремится вам ничего продать. Оставайтесь при своих деньгах, я останусь при своем товаре, на том и разойдемся — такой вот подход. Странный подход для торговли.

Дома я отчистила от старой краски квадратик на наружной стороне двери и провела по нему голубую полосу.

Получилось красиво, я сделала то же самое и на внутренней стороне.

Вымыла кисть в раковине, выдала Матильде ее корм: намешала собачьих сухарей с водой в ее огромной миске — после этого аппетит пропал до конца дня.

Легла на диван. Матильда, опустошив миску за четыре секунды, устроилась рядом. Она смотрела в окно — там по стволам оголенных деревьев вверх и вниз сновали белки. Белок в Онкведо было немереное количество, они закапывали в землю орехи, а потом снова откапывали и бросались под колеса. От Матильдиного дыхания оконное стекло затуманилось. Я оперлась одной рукой на ее мощное плечо — не знаю, есть ли у собак плечи, — и смотрела в окно на пустоту.

Джон оставил мне свой город — а мне была бы нужда. Детей моих в Онкведо больше нет, так зачем он мне нужен?

Настал тот самый момент дня и биографии, когда, будь у меня телевизор, я лежала бы и смотрела какой-нибудь порноканал, или канал «порно и телемагазин», или канал «порно, телемагазин и кулинарное мастерство» и пила бы утреннюю порцию ирландского кофе. А может, потягивала бы какую бурду еще похуже, как бармен в том джаз-клубе, где я проработала официанткой ровно два дня (в первый меня наняли, а во второй уволили). Он пил виски с молоком.

Я лежала на диване и ждала, что позвонит мой агент или произойдет еще что-нибудь; попыталась усилием войти в состояние счастья. Заставила лицевые мускулы напрячься в улыбке. Попробовала припомнить какую-нибудь шутку. Вспомнила, как ловят ртом подброшенные фрукты. Провела языком по губам. Рот мой окончательно утратил физическую форму.

Посмотрела на голубую полоску на двери. Выглядела она изумительно, одновременно зазывно и замкнуто. Будто говорила: входите, отсюда вы выйдете, обогатившись. Говорила: входите прямо сейчас. Говорила: входите.

Подумала обо всех тех женщинах по соседству, что сейчас красят спальни, плинтусы в кухне, туалетные комнаты. Какая страшная несправедливость: из-за того, что они живут в этой дыре, они лишены изысканнейших жизненных наслаждений, страстей. Никаких вам круассанов с шоколадом от парижского пекаря, никаких фривольно-роскошных туфель, никакого кружения в танце по тротуарам.

В мыслях я раскинула мелкую сеть над городом Онкведо, фиксируя, чем заняты женщины. Помимо женщин, занятых покраской, уборкой или едой, моему мысленному взору предстала женщина, выносящая мусор. В здании местной администрации какая-то женщина делала наклоны вперед в своем кабинете, зацепившись носками за планку письменного стола. Марджи разговаривала по телефону с одной из своих клиенток, авторов дамских романов, — разговор сулил ей большую прибыль.

И никто здесь не занимался сексом. Вот разве что супруги, живущие по соседству, которые никак не могут зачать: температура тела у них как раз достигла оптимального предовуляционного уровня. Сейчас и приступят, но получится все наспех, обоим нужно потом бежать обратно на работу.

Мысль о моих несчастных, обделенных сексом соседках должна была бы вызвать во мне сострадание, но вместо этого я подумала: какая прекрасная возможность заработать. Как это никому не пришло в голову открыть здесь дом свиданий? И будет этот дом свиданий обслуживать женщин Онкведо, которым отчаянно не хватает страсти и наслаждения. У меня аж слюнки потекли.

Этому городку нужна страсть, причем чем скорее, тем лучше. Страсть погибла здесь в страшных мучениях — это видно по полкам супермаркета «Апекс», забитым всякой высококалорийной продукцией. Это видно по любовным романам, которые падают с библиотечных полок, по процветающим заведениям, дающим напрокат пылесосы и ковроочистительные машины, по длинным очередям у автомоек. Страсть — штука грязная, грязная-прегрязная, и в Онкведо ее медленно удушают, дабы истребить окончательно.