Глядя ей вслед, я думала про отца: он всегда знал, как поступить. Как он это делал, я так и не поняла, но он умел отпустить от себя все плохое. Четыре-пять слов — и плохое будто бы улетучивалось. В умении отпускать плохое отец мог потягаться с любым дзен-буддистом. А кончилось тем, что он отпустил от себя весь мир. Может, мир и вращается по той же орбите, что и при его жизни, а может, падает в бездну, не мне судить.

Я сидела на холодной столешнице и тосковала по папе. В тот момент утрата ощущалась острее, чем каждый раз перед сном или каждое утро, в момент пробуждения, когда приходится напоминать себе, что его больше нет.

Я знала, что ничего путного из этого не выйдет, и все же решила позвонить маме. Велела Матильде ждать, вынесла телефон в холодный дворик. Вместо того чтобы поздороваться, мамочка осведомилась с подозрением:

— Это кто?

Я объяснила, что это ее единственное дитя. Попыталась простить ей это неузнавание — я ведь так редко ей звоню, и потом, она забегалась перед свадьбой.

Я услышала, как звякнул таймер микроволновки и мама принялась что-то жевать.

— Сосиска из индейки, — сообщила она. — Без хлеба, зато низкокалорийного кетчупа можно добавлять сколько хочешь.

Мама пожаловалась, что уже месяц сидит на диете Аткинса и не может без боли смотреть даже на крекеры.

— А какого размера у тебя свадебное платье, мам?

Мама прекрасно влезала в четвертый размер.

— Нулевка. Я решила, что начать лучше с этого, потому что в браке люди толстеют.

— В прежнем браке ты не растолстела, — напомнила я.

— Потому что жила с твоим отцом, а теперь он умер. — До меня донесся какой-то звук, она то ли всхлипнула, то ли проглотила кусок сосиски.

Вот такой вот размытой логикой она пичкала меня всю жизнь. Я уже давно сообразила, что лучше и не пытаться понять, как оно там на самом деле.

Я сказала ей, что Джон увез детей в Онеонту.

— А на свадьбу они приедут?

Прекрасно зная, что мама предпочитает не замечать реальности, я все-таки обалдела:

— Мама, мне теперь до детей два часа дороги. Мы даже живем в разных округах.

— Очень неприятно, милочка.

— Я вот все думаю: как бы на моем месте поступил отец? — сказала я. — Как бы папа поступил?

— Он бы их вернул. Твой отец никого не боялся. Он мог найти общий язык с любым человеком. Даже, например, с Усамойбин-Ладеном. — Она произнесла это так, будто на свете есть другой бин-Ладен, с которым проще договориться. — И никогда не терял времени попусту.

Последнее было сказано в упрек. Да и по делу. Мама убеждена, что я страшная лентяйка. Еще в детстве она ругала меня, когда я часами неподвижно сидела у окна, заучивая наизусть книги. О том, что мне полезно самоусовершенствоваться, она как-то не думала, думала только о том, что надо прилагать побольше усилий, — например, научиться бить чечетку.

— Барб, тебе почти сорок лет. Твой отец умер. Твой отец не знал страха и умел найти выход из любой ситуации. Он бы что-нибудь придумал. Он бы никогда не разрушил свою семью.

Тут она была права.

А толку? Я все равно не знала, что теперь делать.

Повесив трубку, я обнаружила, что веточкой нарисовала на заснеженной поверхности стола картинку. Три фигурки-палочки, самая высокая — я, Дарси в треугольном платье, а Сэм смахивает на снеговика. Над головами я изобразила солнышко с лучами, как в школьные годы, а под ногами у нас нацарапала палубу лодки. Днище лодки плыло по сугробам.

И без помощи «Современной психологии» можно было с легкостью описать основные заботы моего подсознания. Сижу и, вместо того чтобы составить план, строю ковчег, дура набитая, — паршивую лодку, дрейфующую в арктических льдах без всякого компаса. Выглядело это жалко и глупо, и в кои-то веки, вместо того чтобы крыситься на Джона, я здорово разозлилась на саму себя. Как я могла все это допустить? Да такой дурище стыдно даже прикидываться дочерью моего отца!

Вот только если этот роман Набокова и есть мой ковчег? Может, именно «Малыш Рут» — это мой выход: деньги, даже статус, способ выплыть из этого бреда с родительскими правами, навсегда уплыть из Онкведо.

Еще одна бесконечная поездка в автобусе была мне не под силу, так что, когда Джон забрал свою псину (я спряталась на кухне и сделала вид, что говорю по телефону — дабы не совершить ничего такого, из-за чего снова окажусь в зале суда), я села в свой полудохлый рыдван и покатила в Нью-Йорк. Оставила машину в Ньюарке и доехала на метро до Манхэттена. Вот в чем прелесть моей машины — бросай, где хочешь, никто не позарится. Неказистость делала ее практически незаметной.

После одинокой поездки в машине я обрадовалась вагону метро. Я сидела на жесткой скамейке, поезд шел по городу, вокруг были люди. Кто-то читал, кто-то размышлял, кто-то целовался, а некоторые спали.

Разные тела, лица, наряды — как прекрасно вспомнить, сколь богатым разнообразием отличаемся мы, живущие на земле.

Все вокруг выглядели так, будто едут по делу, — и на сей раз то же можно было сказать и обо мне. Перед предстоящей встречей я принарядилась: начистила скрипучие туфли, попыталась уговорить волосы лежать как надо. Марджин свитер оказался слишком кусачим, зато я слизала с нее принцип: один цвет, разные фактуры — пушистый баклажан, гладкий баклажан, блестящий баклажан — собрано по клочкам из остатков моего гардероба. Какое это производило впечатление, «богема» или «чокнутая профессорша», я так и не поняла. Я привезла распечатку рукописи. Меня радовало, что я тут по делу, по настоящему делу, по важному делу. Я отыскала сокровище, и меня дожидаются люди, способные оценить его лучше других, понимающие его истинное значение.

Вестибюль кишел хорошо отлаженными одушевленными механизмами. Все они торопились на рабочие места, заряженные риталином, ксанаксом и двойным латте, медитацией, молитвой, секс-йогой и тайским боксом, вооруженные протеиновыми батончиками. Все они были в черном. Мне выдали гостевую бирку и отправили на тридцать второй этаж.

Макс встретил меня возле самого лифта. Блейзер его снова был сильно велик (в смысле ему). Макс сообщил, что босс его в суде, но он, Макс, будет со мной во время встречи с представителями «Сотби» и экспертами по телегеничности.

В конференц-зале пахло колбасной нарезкой. Четверо присутствовавших поднялись, чтобы поприветствовать меня, затем расселись вокруг стола: мужчина со лбом как у плавсредства и три дамы. Интересно, кто из них из «Сотби». Все они тужились улыбаться приветливо, будто мы старые друзья.

— Прежде всего мы покажем вам, чем занимаемся, — произнесла самая приземистая дама.

Я определила для себя, что она — эксперт по телегеничности. На большом плоском экране, закрепленном на стене, проиграли их рекламный ролик. Он состоял из фрагментов разных телевизионных ток-шоу, в которых участвовали подготовленные ими люди — все они выглядели гладкими и безукоризненными. Играла громкая музыка. После просмотра все повернулись ко мне и кто-то сказал:

— Разве не замечательно?

Кто-то другой выразил согласие, прежде чем я успела открыть рот.

Я не хотела разглашать, что отродясь не смотрела этих шоу и понятия не имею, что это за люди. Да хотя бы и имела — это же не повод бежать в магазин за телевизором. Музыка била по ушам; от нее и от колбасного запаха меня замутило.

Последовала пауза — они выстроились в ряд, глядя мне в лицо. Одна из дам, первая по росту в этом ряду, попросила:

— Расскажите, как вы нашли эту книгу.

Я начала с Даренной коллекции сумочек. Заметила, что они отвлекаются, пытаются припомнить, есть ли и у их детей такие странные интересы. А может, пытаются припомнить, есть ли вообще у них дети — или нянька увезла их к себе в Тибет.

Лоб-плавсредство сделал из ладоней рамочку и взглянул на меня сквозь нее, как сквозь объектив фотоаппарата.

— Телевизор, да? — обратился он к коллегам.

Рослая дама — не исключено, что именно она была представительницей «Сотби», — медленно проговорила, обращаясь ко мне: