Когда Грегори открыл глаза, то увидел полицейского, переведя взгляд в сторону, он обнаружил еще одного полицейского на фоне покрытой известкой стены с объявлениями о розыске каких-то незнакомых ему людей. Он понял, что находится в полицейском участке, в мозгу всплыло воспоминание о грузовике, перегородившем дорогу, удар о фонарный столб. Он лежал на боку, а с его левой рукой что-то делали — скорее всего, врач оказывал первую помощь.

Принимая во внимание скорость, на которой он ехал, можно считать, что он легко отделался: левая рука и ребра в том месте, где он ударился о руль, болели. Когда врач закончил бинтовать голову и просунул поврежденную руку в ремень, подвешенный через шею, полицейский сержант сказал:

— Ваше Высочество, считаю своим долгом предъявить вам обвинение в неосторожном поведении за рулем и отказ подчиниться сигналу постового.

В голове шумело, и Грегори сначала смутило, что его величают «Высочеством», но он тут же вспомнил, что он не абы кто, а «фон» и «цу». Значит, они уже проверили его бумажник. Князь фон Виттельсбах цу Амберг-Зульцхайм с прирожденным достоинством кивнул и поинтересовался:

— Эта… эта девчонка, что бросилась мне под машину, что с ней?

Предупредительный страж порядка покачал головой:

— Ничего страшного. Растяжение запястья, да содрала кожу на лице.

Это хорошо, по крайней мере в смертоубийстве его нет оснований обвинять. Но все равно, в нехорошую переделку он угодил.

В девять часов его отвезли в потсдамский суд в полицейском фургоне. Там к нему в камеру явился полный и вертлявый адвокатишко, представившийся доктором права Юттнером. Грегори, напустив на себя небрежно-высокомерный вид, как отпрыск королевского дома Баварии, снисходительно согласился на предложение этого стряпчего защищать его в суде. Затем они обсудили некоторые обстоятельства дела.

Хотя княжеский бумажник ему не возвратили, Грегори знал, что располагает значительной суммой денег, при помощи которой можно попробовать уладить дело с девчонкой полюбовно, не обращаясь в суд. Господину Юттнеру это явно не понравилось, но он согласился сходить к девушке в соседнюю комнату, где она ожидала своей очереди давать показания в суде, и предложить ей отступного. Он вернулся и сообщил Грегори, что девушка согласна на компенсацию в пятьсот рейхсмарок.

Затем Грегори поинтересовался, какую сумму рассчитывает получить в качестве гонорара пронырливый толстяк за все свои услуги чохом, тот помялся и с неискренним выражением на лице назвал гонорар в семьсот пятьдесят рейхсмарок, тогда Его Высочеству ничего другого не оставалось, как только сделать пренебрежительную мину и королевским жестом швырнуть нахалу в толстощекую рожу тысячу рейхсмарок за труды. Тот рассыпался в благодарностях и заверил Его Высочество в том, что все его приказы будут исполнены в точности. Таким образом, из полученной от Сабины суммы после уплаты отступного девице Тротт, расчетов с Юттнером у Грегори оставалось всего триста марок, но герр Юттнер был абсолютно уверен в том, что он не сумеет отделаться только штрафом, а оставшиеся деньги получит лишь по выходе из тюрьмы, так что, принимая все это во внимание, Грегори мог считать, что тысячу шестьсот или около того марок он потратил на дело, и при этом потратил разумно.

Вскоре после полудня состоялся суд, на котором Грегори признал свою вину, и в качестве оправдания привел тот факт, что ему стало известно о болезни его родственника, поэтому, мол, он так и спешил в Мюнхен. Дали свои свидетельские показания госпожа Тротт, мужчина, который бегал за ней в сумерках, и полицейский, которого Грегори чуть не задавил. Приняв во внимание высокое происхождение Грегори, суд подошел к решению дела со всей возможной мягкостью, хотя обвиняемому и было указано на то, что нарушение законности в данном случае довольно серьезное и что представителю знатного рода следовало бы показывать всем гражданам Германии в такой тяжелый для страны и нации момент пример в поведении вместо столь явного нарушения общественного порядка. Суд Потсдама приговорил князя Гуго к шести месяцам лишения свободы.

Грегори знал, что в Германии, в отличие от Великобритании, власти держали прессу в кулаке, и поэтому обратился в Высокий суд с просьбой не придавать случившееся огласке, чтобы пощадить чувства его августейшей родни. Суд согласился на его просьбу и немедленно отдал соответствующие распоряжения.

Из суда его отвезли в пересыльную тюрьму Потсдама, где он и проскучал остаток дня.

Во вторник утром его увезли в полицейском фургоне, и когда вывели наружу, то он, к великому сожалению, узнал, что находится в концлагере Заксенхаузен. Он-то предполагал, что будет отсиживать срок в тюрьме с обычными уголовниками, что само по себе не предвещало приятного времяпровождения, где его никто не мог знать, а оказался после прохождения всех формальностей на территории для привилегированных узников концентрационного лагеря.

Ему разрешалось носить вместо лагерного полосатого балахона свою цивильную одежду, охранники вели себя вполне прилично, еда была сносная, барак чистый, а койка с проволочной сеткой — вполне удобная, ну чем, скажите, не жизнь? Есть, правда, и ограничения: например, строго запрещается заключенным общаться друг с другом, для чего охранникам положено днем и ночью держать их под неусыпным контролем. Это непрерывное наблюдение за их личной жизнью убедило Грегори в том, что побег отсюда невозможен, зато общение шепотом, наоборот, практикуется во время утренней гимнастики и водных процедур. Таким манером он, к примеру, узнал, что в его бараке находятся пастор Дитрих Бонхойффер, профессор Эдуард Йессен и генерал фон Рабенау, а в других бараках живут барон Карл фон Гуттенберг, судья Ганс фон Дохнаньи, депутаты от христиан-демократов Теодор Гаубах и Адольф Рейхвейн, принц Филип Гессенский, известный своими ссорами с Гитлером и тем, что до этого разлада с фюрером был важной нацистской шишкой, лидеры социалистов Юлиус Лебер и Вильгельм Лейшнер, генералы Штифф и Линдеман, граф Молтке, граф Матюша и многие-многие другие известные германские деятели.

Поначалу, оказавшись в такой шикарной компании, Грегори боялся, что его скоро разоблачат как самозванца. Но скоро успокоился, потому что охранники обращались к заключенным не по фамилии, а согласно номеру, пришитому вместе с буквой «Р» на штанине и на спине каждого узника. Его номер был 541, и он предпочитал, прикрываясь этой исчерпывающей о нем информацией, сохранить инкогнито и отказывался называться в разговорах шепотом с товарищами по бараку.

Как и во всех местах принудительного лишения свободы, новости из внешнего мира таинственным образом проникали в этот замкнутый мирок, чему, без сомнения, способствовали и вновь прибывшие узники Заксенхаузена.

В середине августа стала известна судьба генералов, принявших участие в заговоре 20 июля. Фельдмаршал Витцлебен, генералы Гойппнер, Филльгибель, Хазе, Томаш и несколько высших офицеров были пропущены через так называемый Народный суд, где они предстали на всеобщее обозрение небритыми, в поношенной одежде, без шнурков и ремней, так что им приходилось руками поддерживать спадавшие штаны. Все они были приговорены к смерти, а характер умерщвления их был изобретен самим фюрером и расписан детально и поэтапно: сначала их раздевали донага, потом устраивали спектакль казни через повешение, веревка обрезалась, казненного приводили в чувство и вешали снова, но не с петлей на шее, а с крюками, которые мясники используют при разделке туш, эти крюки вонзались им в спины, и они долго агонизировали на них, пока в муках не умирали.

Приходили и новости с театров военных действий. После двухмесячного стояния на плацдарме в Нормандии союзники наконец перешли в наступление и разорвали блокаду противника. В конце июля американцы под началом генерала Брэдли предприняли решительное наступление в сторону побережья Бретани и заняли Сан-Ло, а канадцы бросились вперед по Фалезской дороге, захватив Кан. Русские тем временем стояли уже у ворот Варшавы.