Все это время, особенно по ночам, Грегори старался послать телепатическую весточку Эрике, уверяя ее, что он жив и здоров. Когда ему удавалось вызвать ее образ, то он видел, как она осунулась и подурнела от бесконечного беспокойства за его судьбу. Один раз он — это было на третьей неделе августа — увидел Малаку. Еврей сидел в тюремной камере. Где это происходит и почему, Грегори так и не разобрал, ясно было лишь то, что оккультиста поймали. И еще у Грегори создалось впечатление, что этим обстоятельством Малаку нисколько не обеспокоен, наоборот, был счастлив в своем новом положении.
В конце месяца в «политический бункер» поступило новое пополнение: доктор Карл Герделер, послы фон Хасселль и фон дер Шулленбург, адмирал Канарис, генерал Ганс Остер, начальники полиции граф Гелльдорф и Артур Небе, экс-министр финансов Йоханнес Попитц и некоторые другие. Все они были арестованы в конце июля и начале августа по подозрению в причастности к заговору против Гитлера. Их месяц продержали в гестаповской темнице, но против них не удалось раздобыть никаких неопровержимых улик, и теперь их перевели в Заксенхаузен.
Особый интерес у Грегори вызвала загадочная фигура адмирала Канариса, бывшего шефа секретной разведки Германии. Он оставил этот пост только прошлой зимой, когда всепоглощающее желание Гиммлера держать в своих руках все тайные нити власти вынудило этого зубра разведки оставить свое ведомство, укомплектованное кадровыми офицерами-профессионалами. Это ведомство было поглощено Департаментом заграничной разведки, созданным для Гиммлера его протеже группенфюрером Граубером.
В начале сентября в лагерь просочились новые известия о стремительно ухудшающемся положении немцев на фронтах. В середине августа союзники высадили еще один десант на юге Франции. Вскоре после того, как Брэдли и Монтгомери успешно завершили окружение и уничтожение большой группировки германских войск в окрестностях Фалеза, американская армия под командованием генерала Паттона подошла к Сене у Фонтенбло, румынский король Михай сверг прогнивший режим Антонеску, разоружил германские войска в Румынии и создав коалиционное правительство, перешел на сторону союзников. Одновременно произошло восстание против немцев в Словакии, а по прибытии в Париж бронетанкового авангарда генерала Ле Клерка там поднялось на восстание против немецких оккупантов все население Парижа и перебило немецкий гарнизон. Несколькими днями позже финны, храбро сражавшиеся на стороне Германии пять долгих лет, связывавшие на своем фронте большие силы русских войск, прекратили войну и попросили у русских мира.
Было ясно, что гитлеровская Европа трещит по швам. Но голова Грегори была забита и собственными заботами. Адмирала Канариса поместили в их барак, и Грегори, живо интересуясь личностью маленького адмирала и ступенями его загадочной карьеры, подыскивал ключи к этому человеку. Но, как скоро выяснилось, даже в заключении, в Заксенхаузене у экс-шефа Абвера нашлись свои источники информации. Однажды утром, когда они с адмиралом прибирали барак, пожилой разведчик шепнул Грегори:
— Номер 541, насколько мне известно, вы числитесь в лагерных списках под именем князя Гуго фон Виттельсбаха цу Амберг-Зульцхайма. Но мне известно и то, что вы не тот, за кого себя выдаете. Итак, кто же вы на самом деле?
Похолодев от страха, Грегори ответил:
— Да, вы правы. Но если обман раскроется, мне грозит смерть, поэтому я прошу вас ни с кем не делиться вашими сведениями.
Канарис пообещал, что сохранит тайну, но Грегори напугался не на шутку. Если его так легко раскрыл Канарис, то почему бы его не вычислить при малейшей с его стороны оплошности и другим заключенным, которые могут быть не заинтересованы держать в секрете эту информацию. От опасной личины лжекнязя необходимо избавляться как можно скорее. Сделать это трудно, но все-таки возможно, если он в результате какой-то путаницы окажется в другой секции лагеря под другим именем и с другим номером. А единственное место, где возможна такого рода путаница, — это лагерный госпиталь. Если же его в лагерном кондуите записали как князя Гуго, то почему бы ему не воспользоваться склонностью Виттельсбахов ко всякой экстравагантной сумасшедшинке.
Сказано — сделано. На следующее же утро за завтраком он вылил себе на голову тарелку супа. Соседи за столом поразились его жесту, а охранники только развеселились. Но за этим проявлением неукротимого нрава последовали и другие эксцентричные поступки номера 541. Двух суток такой тактики в линии поведения хватило, чтобы Грегори отправили под охраной, не обращая внимания на его яростные протесты, в лагерный госпиталь.
Пожилой усталый врач обследовал Грегори весьма поверхностно и, когда обнаружил, что, несмотря на воинственность речей, больной отнюдь не был склонен к агрессивному поведению, поставил диагноз периодических припадков бешенства, а эта болезнь здесь лечилась в несколько дней, если же не помогало, человека без лишних слов расстреливали. Грегори пока отправили в общую палату для наблюдения за течением болезни.
Ему разрешалось свободно перемещаться по палате, и он, стараясь не обращать внимания на страшное зловоние, царившее в этом медицинском учреждении, в послеобеденное время сделал обход палаты, переходя от койки к койке и разузнавая обстоятельства, при которых обитатели палаты попали в концлагерь. Один из них с хриплым присвистом сообщил, что его имя Франц Протце, что он был приговорен к трем годам за подделку завещаний своих клиентов. Грегори решил, что личность этого пройдохи-адвоката наиболее ему подходит для решения собственных проблем.
Около шести пришел с вечерним обходом доктор, сам, кстати, из заключенных лагеря, чувствовалось, что он уже настолько невосприимчив ко всем тяготам лагерной жизни и ужасам, прошедшим перед его глазами, что обход палаты для него простая формальность: он раздал несколько таблеток аспирина наиболее страждущим, а остальных едва удостоил взгляда, правда, одного пациента обнаружили мертвым, и он приказал старостам унести тело. Никакой пижамы больным не полагалось, все лежали на койках в грязном нижнем белье. Труп тут же раздели и унесли из палаты прочь.
После обхода врача принесли голубоватого цвета сильно разбавленное молоко и тонкие ломтики хлеба, для видимости намазанные маргарином, раздали всем больным. Затем погасили свет, оставив из экономии один ночник, при свете которого ходячие больные стали раздеваться и готовиться ко сну.
К девяти вечера палата угомонилась и заснула, но Грегори решил подождать на всякий случай подольше, чтобы медперсонал наверняка разошелся по своим комнатам и успокоился на ночь. А сам в напряжении тихо замер под аккомпанемент стонов, кашля, нечленораздельного бормотания и вскриков от неожиданной боли, сопровождавших неспокойный сон обитателей больничной палаты.
Около часа ночи он поднялся с кровати, но, вместо того чтобы одеться, натянул только штиблеты, а поверх них носки, чтобы заглушить звук шагов. Со своей верхней одеждой под мышкой он тихо подкрался к постели адвоката Протце и прислушался: адвокат едва слышно дышал, глаз не открыл — совсем, видно, был бедняга плох. Грегори переоделся в одежду адвоката, а свою аккуратно положил под адвокатскую койку, обратив особое внимание на то, чтобы была не видна заглавная буква и личный номер. Затем он неслышно, как тень, проскользнул к двери в неясном мерцании ночника, миновал койку храпевшего санитара, тихо открыл дверь и вышел в коридор, неслышно прикрыв за собой дверь в палату.
Когда его утром вели в больницу, он не заметил снаружи здания часовых. В этом не было ничего удивительного, поскольку шансы бежать из больницы сводились практически к нулю, как и шансы бежать из лагерных секций. Тем более что большинство пациентов этого заведения были совсем не в том физическом состоянии, чтобы бежать. Но он, к счастью, был именно в том состоянии, и если его никто не увидит выходящим из двери или вылезающим через окно, то он им это продемонстрирует.
Осторожно пройдя по коридору мимо дверей в палаты и двух лестничных площадок, он уткнулся в больничную кухню. Заглянув в нее, Грегори быстро огляделся вокруг. На нескольких подносах лежали съестные припасы, заготовленные для утренней трапезы, среди которых он приметил куски ветчины, ливерную колбасу и яблоки, очевидно предназначенные для медперсонала. Набив карманы съестным, он встал на одну из моек, открыл над ней окно и выбрался наружу. Оглядевшись в полутьме, он убедился, что никто его не видел, и пошел прочь.
