— Курт уезжает на работу всегда в половине девятого утра. Труди будет приносить тебе завтрак сразу после его ухода. Я просыпаюсь не раньше десяти, поэтому, приняв ванну, можешь заходить ко мне поболтать, согласен?

Грегори ответил не сразу, тонкие морщинки в уголках рта углубились, как бы перед улыбкой, но улыбка эта не предвещала ничего хорошего для Сабины. Ему снова вспомнились черепаха и таракан: хорошо, он удрал из когтей и зубов гестапо, но только ли затем, чтобы оказаться в постели одной из самых очаровательных распутниц в Берлине? Последние полчаса он остро ощущал необходимость забыться от тревог в объятиях этой куртизанки, в которой все — и запах, и глаза, и волосы, губы, грудь, тонкая талия — все живо напоминало ему услады минувших дней. Такая награда достается лишь избранникам Богов.

А он ощущал себя тараканом. Тараканом, спасающимся от угрозы быть проглоченным ненасытным чудовищем в панцире. Таракан в рассказе сравнивался с одним из первохристиан. А первые христиане, насколько он помнил историю, отличались крайней целомудренностью и, в большинстве своем, давали обет безбрачия. Раз так, то и он готов сохранить верность своей Эрике.

С того момента, когда он удрал из охотничьего домика Малаку на достаточно безопасное расстояние, он уже несколько раз пытался передать Эрике телепатическим путем известие о том, что он цел и невредим. И два раза ему показалось, что она уловила его послание и молится за него. И он не хотел сделать больно Эрике, как бы соблазнительна ни была Сабина и все ее прелести.

— Что это ты так посмурнел, дружок? Я тебе разонравилась или ты стал импотентом, а?

Эта неосторожная фраза Сабины подсказала ему решение всех проблем, с которыми сталкивается мужчина на вражеской территории без денег и без документов. Он посмотрел на нее печальными глазами и спросил:

— А ты разве не заметила моей хромоты?

— Ну, конечно, заметила, когда мы шли по лужайке. Я еще подумала, что ты где-то ударился или подвернул ногу.

Тяжело вздохнув, он задрал брючину и показал, что подошва на левом башмаке была толще на целый дюйм, чем на правом:

— Берлин — не единственное на Земле место, где падают бомбы. В Лондоне, к примеру, они тоже падают. Полгода назад, когда я прогуливался по дворику тюрьмы в Брикстоне, началась бомбежка. Кого-то поубивало, меня лишь ранило: располосовало все левое бедро. Шрамы, скажу тебе честно, выглядят ужасно.

Сделав эффектную паузу, он продолжил похоронным голосом:

— Осколком меня ударило и между ног, вырвав полдюйма плоти, которую каждый мужчина почитает за украшение и самое ценное свое достояние, — вдохновенно заливал он самым высокопарным стилем.

— Ой, бедняжка! — вскрикнула Сабина и поднесла руки к шее. — Какой ужас! Так ты больше не можешь… не можешь этой штукой пользоваться? Все, конец?

— Слава Всевышнему, до этого не дошло. Хирурги постарались сделать все, что было в их силах, и я, по крайней мере, оказался не в накладе, пролежал четыре месяца в тюремной больнице вместо тюремной камеры, но при перевязках я буквально на стенку лез от боли. Ты, наверное, даже разницы не увидишь никакой между тем, что было, и тем, что я сейчас ношу в штанах, но перед тем, как покинуть Англию, я консультировался у хирурга, и он сказал, что вся их работа пойдет насмарку, если я буду иметь контакт с женщиной до определенного срока. Осталось терпеть еще месяц или два, и затем я стану мужчиной как прежде. Такие вот Дьявол со мной шутки шутит, позволив повстречать тебя в недееспособном состоянии. Но никуда от правды не денешься, я обязан был тебе все рассказать.

— Ах, дорогой, какая досада, просто нелепое недоразумение, — расстроилась Сабина, кажется, вполне искренно, и Грегори был рад, что оставил ей все же шанс на случай, если останется у нее достаточно долго и роль христианина ему надоест. Ведь раньше они часто принимали ванны вместе, а тут зайди она в ванную комнату, сразу разберет, что к чему, шрамы на ноге ее интересуют меньше всего. Нет, подстраховаться все же имело смысл.

— Какое несчастье, кто бы мог предположить, — не унималась Сабина. — Но тебе все-таки еще тяжелее, чем мне, переносить такое. Знаешь, давай не будем об этом думать. Пойдем наверх, дорогой, приведем в порядок твою комнату.

Они вместе застелили постель. Сабина принесла ему красивый шелковый халат и пижаму, которые Риббентроп держал для гостей. Затем они спустились в кладовку выбрать что-нибудь на ужин. Грегори изумился, увидев там половину пирога с дичью, целого лосося-тайменя, кусок ветчины, яблочный слоеный пирог, головку швейцарского сыра и великое разнообразие фруктов, булочки, дюжину яиц и огромный кусок сливочного масла.

— Клянусь Юпитером! — обрадовался он. — Карточки карточками, а ты себя совсем не обижаешь. Мы в Лондоне теперь получаем два яйца в месяц, немного сливочного масла, несколько тонких ломтиков бекона и одну отбивную в неделю, чтобы как-то разнообразить меню из соевой колбасы и рыбы, которую раньше покупали для кошек.

— Да что ты? — не поверила она. — У вас разве и черного рынка нет?

— Как же, имеется. Но там толкутся только спекулянты и темные личности всех мастей, а честные люди из патриотических чувств никогда там ничего не продают и не покупают.

— Здесь все по-другому. Если ты хочешь иметь то, к чему привык, всегда можешь раздобыть необходимое у нужных людей, а что до патриотических чувств — так люди настолько сыты проклятой войной, что у них уже на всякие такие высокие слова выработалось отвращение и хронический понос. Мы все опасаемся, что жить осталось совсем недолго, и пошли они все к черту со своими карточками. Давай выбирай, что тебе по вкусу, только не трогай лосося: Курту прислал эту рыбину его приятель, и он заметит, что мы начнем ее без него. Ты же сам говорил, что он зануда порядочная.

Они отнесли все съестное к нему наверх, и Сабина сказала:

— Скоро уже шесть, время возвращаться Курту, так что, дорогой, извини, но я должна тебя покинуть.

Грегори привлек ее к себе и, страстно поцеловав, смущенно отпустил ее, промолвив:

— Пусть я и в бегах, но этого дня в моей жизни я бы ни за что не пропустил. О-о, как бы я жаждал… но что тут поделаешь, красавица моя. Благодарю тебя тысячу, миллион раз. Увидимся завтра утром.

Едва за Сабиной закрылась дверь, на него волной накатилась усталость. Он медленно разоблачился, забрался в постель, и только гложущий внутренности голод заставил его еще раз подняться и насладиться прекрасным ужином. Закончив трапезу, он как сомнамбула добрел до кровати и повалился на нее, мгновенно провалившись в черную мглу.

Когда он проснулся, сквозь окна в комнату просачивался из-за занавесок серый утренний свет, он поворочался в постели и снова задремал, пока его не разбудил деликатный стук в дверь. Он крикнул:

— Войдите!

Вошла Труди с подносом в руках. Она была невысокого роста, темноволосая, пухлая девушка со свежим румянцем и глазами как две зрелые вишни. Сделав книксен, она поздоровалась и поставила перед ним на кровать поднос с завтраком.

В надежде завоевать ее расположение, он поговорил с ней о Будапеште в добрые старые времена и о том, во что превратил негодяй Гитлер этот прекрасный город. Затем, сообщив ему, что граф уехал, а фрау Сабина хотела бы видеть его после того, как он примет ванну, девушка ушла.

Позавтракав, Грегори, принявший ванну и облаченный в Риббентропов халат, вошел к Сабине.

Она сидела в постели, и при ее виде он в который уже раз обругал себя за пуританство. Стиснув зубы, он поцеловал Сабину, пожелал ей доброго утра и пристроился скромно на краешке ее обширного ложа. Сабина ответила на его целомудренный поцелуй и вздохнула:

— Ох, Боже мой, как я ненавижу эту проклятую войну. Только подумать, что эта бомба с тобой сделала, чего мы из-за нее лишились. Да ведь и не мы одни. Чтоб ему, этому вонючке-недомерку австрийскому вечно гореть в Геене огненной!