Когда Грегори пришел в себя, первое, что он ощутил, — это невыносимая боль, пронизывающая все его тело. Он смутно догадался, что его куда-то несут, что каждый шаг несущего его тело человека отдается в нем острой болью, стреляющей из области левого бедра прямо в его, Грегори, сердце. Он застонал и не столько услышал, сколько осознал, что человек, который несет его на себе, что-то говорит ему, быть может, утешает или уговаривает, но разобрать ничего не мог, временно оглушенный взрывом, обрушившимся на него деревом. Да, он не слышал, а ощущал вибрацию голоса человека. Он хотел попросить человека остановиться и положить его на землю, но слова почему-то не складывались в фразы, мозг шаг за шагом пронзала острым кинжалом боль. Она все росла, наливалась мощью, заполняя все его существо пульсирующей красной волной. Еще шаг, еще… и он снова потерял сознание.

В следующий просвет полусознательного состояния до него медленно, постепенно дошло, что он лежит в какой-то неглубокой канаве и что кто-то закапывает его. Ему пришла мысль, что он умер, а может, все-таки еще нет, может, ему преждевременно устраивают импровизированные похороны? Да нет, вряд ли. Ведь не раз же он слыхал о том, как люди с ампутированными ногами долго еще ощущают боль в несуществующих пальцах. Так и он, наверное, умер, но тело его еще помнит ту агонизирующую боль, когда он был еще жив; это душа еще пребывает в его теле, мучается, бедняга: рано отлетать. Успокоенный этим соображением, он лежал тихо и только надеялся, что спазмы боли, пронизывающие его тело, продлятся не очень долго. Через некоторое время боль вроде стала глуше, и сознание опять залила чернота.

Ч-черт, как же неприятно возвращаться к жизни! Мозг проснулся, веки затрепетали, он с усилием открыл глаза и увидел, что совсем светло. Его измученное болью тело было придавлено чем-то тяжелым: будто на него навалили дюжину одеял. Но лицо почему-то было открытым, он может дышать, глаза, глядящие в небо, видят ветки и верхушки деревьев.

Но, кажется, мозги прочищаются. Он вспоминает, как на него свалилось вырванное с корнем огромное дерево и придавило его. События минувшей ночи нахлынули на Грегори.

Довольно продолжительное время он пролежал в коматозном состоянии. Потом очнулся. Его привела в чувство мысль о том, что, несмотря на то что при налете, должно быть, погибли сотни людей, рано или поздно солдаты охраны, бросившиеся за ним в погоню и нашедшие его, вернутся, чтобы либо забрать на допрос, либо, если он к тому времени умрет, похоронить. Нет, это у вас, господа нацисты, не получится! Не желаю подвергаться пыткам ваших умелых палачей! Надо постараться убежать — ха! убежишь тут! — отползти подальше от этого места, прежде чем они за ним придут.

Отлежавшись в канаве, он вроде бы восстановил силенки, чтобы приподняться на локтях и оглянуться вокруг. Но боль не заставила себя ждать: его прострелило от левого бедра до затылка. Со стоном он откинулся на спину, потом перевернулся на грудь. Руки работали, правая нога — тоже, зато левая лежала мертвым грузом, вся раскаленная исступленно пульсирующей болью. Схватившись за корень, он подтянулся, встал на правое колено и стряхнул с себя листву и дерн. Фут за футом, дважды потеряв по дороге сознание, он прополз больше двадцати футов в сторону опушки, где кончались деревья. Отдышавшись, он огляделся и увидел невдалеке деревушку с церковью, высившейся посредине, в которой, к глубокому изумлению, опознал кирху в деревне Креслин.

Он не мог даже представить, каким это образом он смог перебраться через пролив, отделяющий Пенемюнде от побережья Большой земли. Никакой охранник его сюда, разумеется не потащил бы. А может, ему только почудилось в бреду, что его кто-то нес, может, его подсознательная воля к жизни заставила выкарабкаться из-под упавшего дерева, проковылять через рощу и выбраться всеми правдами-неправдами, пользуясь всеобщей неразберихой, вызванной налетом, потом переправиться на другой берег? Да нет же, чушь какая! Это с переломанной-то ногой?

Некоторое время его осатаневший от боли мозг отказывался дать ответ на мучившую его загадку, потом он решил, что немецкие протестантские кирхи обычно мало чем отличаются одна от другой. Наверно, это кирха не в Креслине, а в Пенемюнде — только он ее не видел раньше.

На протяжении всего дня он несколько раз надолго полностью отключался. А когда приходил в себя, то тщетно пытался сквозь багровую мглу, которой боль застилала сознание, обдумать какие-то шаги, с помощью которых он бы мог выжить. Но все в конечном счете сводилось к одному: если ему не удастся получить помощь со стороны, если его кто-то не обнаружит, смерть — единственно возможный финал для него в этой отчаянной ситуации.

На землю спустились сумерки, за ними пришла и ночь. Сколько он пролежал в непроглядной тьме, Грегори не знал, но вдруг он заметил приближающийся луч фонарика, мелькающий среди деревьев. Его уже давно мучила невыносимая жажда. И теперь, рискуя попасть в руки нацистских палачей, он был вынужден слабым хриплым голосом позвать на помощь — кто бы это ни был.

Он услышал приближающиеся торопливые шаги, затем незнакомый голос крикнул по-немецки:

— Вот он! Нашел! Несите сюда гроб.

С этими словами говоривший нагнулся к Грегори, засунул обе руки ему под мышки и приподнял. От внезапной и ошеломляющей по остроте боли Грегори опять потерял сознание.

Когда он снова очнулся, то обнаружил, что вокруг непроглядная тьма. На этот раз воспоминания о предыдущих событиях вернулись к нему сразу же. Нашедший его в рощице человек крикнул кому-то, чтобы принесли гроб. Гроб?! Он пощупал руками по сторонам и понял, что лежит в гробу, и со вздохом облегчения сообразил по толчкам и ухабам, в которые гроб то и дело проваливался, что его все же не похоронили заживо, а куда-то везут. Куда?

Охваченный паникой при мысли о том, что он себя выдал, позвав на помощь, и негодяи-гестаповцы теперь, возможно, закопают его заживо, он стиснул кулаки и стал колотить ими по крышке гроба, кричать, невзирая на усилившиеся боли, требовать, чтобы его выпустили.

Крышка гроба, оказывается, не была заколочена и сдвинулась. Но его слабые крики никто не расслышал, и он опять отключился. Когда через несколько мгновений он пришел в себя, то принялся размышлять над таинственными происшествиями ночи. Пускай, когда он потерял сознание, когда его приподнимали, его приняли за отдающего концы, и вот вроде и отдавшего. Пускай его везут на кладбище, чтобы похоронить по-человечески. Но зачем это немцам? У них же столько своих непохороненных в результате налета бомбардировщиков?

Хотя… Ведь на нем форма майора германского вермахта. В таком случае он несомненно заслуживает того, чтобы быть похороненным по-людски, как полагается. Тогда, чем черт не шутит, может, у него еще и будет шанс «воскреснуть» там, на кладбище и — чего доброго — попасть в госпиталь?

После долгого и показавшегося ему бесконечным путешествия они остановились. Он услышал шум приближающихся шагов, потом гулкие шаги по доскам уже около гроба, затем крышка поднялась. Смутно он осознавал, что все еще ночь, потому что в лицо ему посветили факелом, ослепляя и не позволяя видеть наклонившееся над ним лицо. В гробу было душно и жарко, прохладный воздух освежил его. Кто-то под китель засунул ладонь и послушал, бьется ли сердце. Затем хриплый голос произнес:

— Слава Пречистой Деве! Он выдержал путешествие.

В какой-то другой ситуации, при нормальных обстоятельствах, он бы поклялся, что голос принадлежит Купоровичу, но сейчас он не знал, что и думать. Незнакомый человек поднял его правую руку, и при свете факела он увидел, что правый рукав кителя оторван. Он почувствовал укол шприца и почти мгновенно погрузился в забытье. На протяжении довольно долгого времени на какие-то мгновения выходя из наркотического дурмана, он невнятно сознавал, что кричит и бьется в горячке, пока милосердный укол не отправлял его снова в пустоту и бесчувственность. Когда же он наконец, открыв глаза, почувствовал, что находится в трезвом уме и твердом рассудке, понял, что лежит в постели, в комнате со сводчатым потолком и каменными стенами. Слабым движением он поднял руку, и кто-то сидящий рядом с его постелью пошевелился, Грегори увидел, что это Купорович.