О секретном оружии у него не было ничего нового, хотя он рассчитывал раздобыть информацию к следующей встрече. Два дня полноценного отдыха, добротная пища и спиртное полностью вернули Купоровичу жизнерадостное настроение и оптимизм, и незадолго до полуночи во вторник Грегори высадил его обратно на берег перед калиткой Пенемюнде.

Он сразу отчалил от берега и хотел послушать новости по Би-Би-Си. Обогнув мыс к югу от Пенемюнде, Грегори заглушил мотор и принялся крутить ручку настройки радиоприемника в надежде поймать сводку новостей какой-нибудь британской радиостанции. Грегори только-только вошел в континентальный диапазон частот, как рука его вдруг замерла на ручке настройки, потому что он услышал собственные позывные.

Не теряя ни минуты, он вытащил из кармана блокнот и карандаш, послал в эфир сигнал, что готов к приему, и заново настроил радиоприемник. Предназначавшаяся ему информация оказалась очень короткой, и ему потребовалось всего несколько минут, чтобы перевести колонки цифр в две строчки текста. Посветив фонариком, он прочитал:

Встревоженный смыслом адресованного послания, он погасил фонарик, быстро спрятал в тайник радиостанцию и завел мотор, разворачивая лодку обратно. Необходимо предупредить Купоровича, они должны что-то придумать, чтобы вытащить его из смертельной опасности. Например, они могут сказать, что он еще не вполне оправился от побоев. Он высадил Купоровича всего пятнадцать минут назад. Быть может, он еще успеет перехватить его по дороге и предупредить о воздушном налете.

На полном ходу он уткнул лодку в причал и выскочил на берег. Лучи прожекторов сразу же поймали его, но, узнав, часовой не стал стрелять, а Грегори, задыхаясь, на бегу крикнул ему:

— Солдат Сабинов! Солдат Сабинов! Я забыл сказать ему одну очень важную вещь. Очень! Верните его обратно. Пошлите кого-нибудь за ним!

Часовой покачал головой.

— Герр майор. Я не имею права оставлять пост.

— Тогда позовите вашего сержанта! Позовите офицера!

Часовой крикнул сержанту, и тот вышел из караульного помещения.

Грегори тоном, не допускающим возражений, потребовал, чтобы кто-нибудь сходил немедленно за его бывшим денщиком и вернул его.

— Сожалею, герр майор, — отвечал сержант, — но я не обладаю достаточной властью, чтобы посылать кого-то из моих людей по такому поводу, тем самым ослабляя охрану вверенного мне объекта.

Грегори на глазах мгновенно подобрался, стал как-то даже выше ростом и со всей властностью вышколенного германского кадрового офицера заорал не своим голосом:

— А ну позовите немедленно сюда вашего начальника! Иначе вы пожалеете!

Сержант дрогнул. Позвав из караульного помещения еще одного солдата, он обернулся, вынул из кармана ключ и отпер калитку. Прибежавшему на его зов солдату он приказал немедленно позвать господина лейтенанта.

Секунды ожидания тянулись как часы. Внезапно везде погас свет. Грегори мгновенно сообразил, что это может означать: такого еще не случалось за все семь недель его пребывания в Вольгасте, а произойти это могло лишь в том случае, если с постов раннего обнаружения поступил сигнал о готовящемся воздушном налете. В шифровке говорилось о «первой же удобной ночи».

Калитка отперта. Лейтенант, возможно, уже отправился на боковую. Пока проснется, пока оденется, подойдет — будет уже поздно. А Купорович идет, ни о чем не подозревая, к лагерю, который в течение ближайшего часа будет превращен в кровавое месиво. Эта мысль подстегнула Грегори.

Оттолкнув сержанта, он рванулся в проем калитки, она выходила на кривую улочку. Ожидая в любое мгновение выстрела в спину, Грегори понесся со всех ног по улочке, стараясь спрятаться среди теней, которые отбрасывал лунный свет. Часовой, застигнутый врасплох погасшим электричеством и совершенно уже непонятным поведением майора, растерялся, совершенно забыв, что он вооружен и должен действовать по уставу. Для сержанта все эти непредвиденные события тоже оказались неожиданными, но он все же крикнул вдогонку Грегори, чтобы тот остановился, правда потеряв несколько драгоценных секунд, пока расстегивал кобуру пистолета. И к тому времени, когда он занял огневую позицию и открыл стрельбу, Грегори уже успел завернуть за поворот и был вне пределов досягаемости.

Меньше чем через две минуты он оказался на широкой дороге, пересекавшей открытое пространство. Взревела сирена воздушной тревоги, захлебнулись трескотней батареи противовоздушной обороны, пучки трассирующих пуль прочертили небо вдоль и поперек, над головой стали рваться в клубах дыма зенитные снаряды.

Дорога пошла под уклон, а в низинке зачернели деревья. Мысль о том, что, услышав тревогу, Купорович должен сообразить, что к чему, и попытаться укрыться, так и не пришла в голову разгоряченному Грегори. Единственно, о чем он думал — это перехватить, во что бы то ни стало предупредить товарища об опасности.

Со стороны моря доносился и все больше разрастался глухой ровный гул приближающейся воздушной армады.

Тяжело дыша, но не сбавляя темпа, Грегори добежал до деревьев. Грудь разрывалась от боли, ноги были как налитые свинцом, силы постепенно уходили, но усилием воли он заставил себя бежать дальше, догнать, догнать! Когда он добежал до рощицы, упали первые бомбы.

Грегори теперь ясно различал впереди лагерь, ярко освещенный ослепительными вспышками. С десяток длинных бараков были объяты пламенем, зажигалки тысячным дождем обрушивались на землю. Взрывы бомб и грохот выстрелов слились в нескончаемую кутерьму оглушительного грохота и треска.

Грегори уже почти миновал рощицу и тут увидел человеческую фигуру, стоявшую неподвижно у края дороги, менее чем в сотне ярдов от него. Ошибки быть не могло: эта одинокая фигура спокойно наблюдающего за светопреставлением широкоплечего мужчины — Купорович. Грегори с облегчением вздохнул, остановился и изо всех сил крикнул:

— Стефан! Стефан! Бога ради, спрячься!

Купорович не обернулся, видимо не расслышав сквозь какофонию звуков предостережение Грегори. Тогда англичанин собрал последние силы и побежал к нему, крича на ходу:

— Стефан! Берегись, Стефан! В укрытие, Стефан!

В это мгновение все вокруг озарилось ослепительной вспышкой, потом другой, третьей, рощица содрогнулась от взрывов обрушившегося на нее бомбового удара. По обе стороны дороги раскачивались, взлетали на воздух и падали на землю вырванные с корнями деревья. Грегори с ужасом наблюдал, как, будто при замедленной киносъемке, торжественно взлетает одно из них, парит могучим стволом и кроной над дорогой и падает… прямо на него. И никуда не спрятаться от этого воздухоплавателя, настигающего свою жертву! Вот оно: удар, неимоверная тяжесть — и он лежит посреди дороги, придавленный к земле. Невыносимо резкая боль пронзает все его тело. Глаза готовы выскочить из орбит от страшного напряжения и тяжести, приковавшей его левую ногу к земле. Он пытается поднять руки, но они бессильно опускаются. На него наваливается бездонная черная тьма. Грохот взрывов и вой бомб — все отходит на задний план, звучит все глуше, глуше. Словно уши ему вдруг заткнули ватой.

Сквозь затуманенный болью мозг яркой молнией проносится мысль: сегодня 17 августа. Восьмой день восьмого месяца. Малаку предостерегал его, что любое такое число в сочетании с числом его дня рождения, 4, будет опасно для него, особенно тогда, когда это будет как-то связано с Купоровичем. Его предостерегали, но он проигнорировал предупреждение о грозящей ему смертельной опасности — и все потому, что Купорович опоздал на день, не смог вовремя вернуться из увольнительной. Но тогда бы он неминуемо погиб там, в лагере, а Грегори был бы в безопасности. Это Судьба. Еще Малаку сказал, что Грегори может погибнуть в час своего наивысшего триумфа.

Значит, так тому и быть! Он достиг того, к чему стремился: Пенемюнде уничтожается у него на глазах. Но сам он добрался до конца своего жизненного пути. Пусть так, но дело сделано. И, успокоенный этой мыслью, он потерял сознание.