Никто не знал, когда начнется наступление, но к переднему краю с вечера до утра шли и шли войска, появлялась техника и исчезала в лесах.

Бригада Ази Асланова стояла в тылах. Чтобы выйти к переднему краю, следовало совершить молниеносный бросок; командиры получили приказ приготовиться к этому броску.

Ждали только сигнала.

Ожидание изматывало. Устав от всех хлопот и от этого ожидания, Гасанзаде, весь день ходивший по ротам, проверяя их готовность, прилег в своей землянке и тотчас уснул.

Но спал он чутко и вскочил, едва его кто-то позвал: «Капитан!», и потянулся за гимнастеркой и сапогами.

У входа стоял подполковник Пронин.

Гасанзаде оделся, обулся, застегнул воротник.

– Я вас слушаю, товарищ подполковник.

– Извини, что разбудил. Я к тебе пришел по делу, которое считаю очень важным.

Гасанзаде протер сонные глаза.

– Садитесь, пожалуйста.

– Ничего, насиделся. Постою. Так вот, капитан, я, должен попросить у тебя прощения.

– Не понял вас, товарищ подполковник. Я или вы должны просить прощения? За что?

– Я. Я должен получить твое прощение. Ты знаешь, что с часу на час мы ждем приказа о выступлении. Может быть, приказ придет через пять минут. Нам укажут пункт и рубеж, с которого мы с ходу уйдем в бой. Ты человек военный, фронтовик не сегодняшний, и прекрасно понимаешь, что каждая операция, каждый бой потребует жертв. Без них редко какой бой обходится. И кто знает, кому что суждено в этом бою. Может случиться так, что меня, либо тебя не будет в живых…

– Напрасно вы об этом. Давайте не будем перед наступлением говорить о смерти.

Пронин сел, положил руку на колено Гасанзаде.

– И вот я хочу, чтобы между нами было сказано все. Хочу вытащить занозу из сердца. И давно намереваюсь это сделать, искал только случая. За этим и пришел. Если сейчас мы не поговорим в открытую, я не смогу уйти в бой со спокойным сердцем. Все эти дни, что бы ни делал, куда бы ни пошел, все об этом думаю, и все время ты мельтешишь перед моими глазами.

– Извините, я все-таки не пойму, о чем вы?

– Сейчас поймешь. Я русский человек, Фируз, а русские не любят лукавить, не боятся сказать правду и признать свои ошибки. Я долго размышлял над тем, что ты сказал мне в тот свой приход… Что скрывать, сначала я многому не поверил, но потом убедился, что ты был искренен, и ты был прав…

– Я думал, что мы к этой теме больше не вернемся…

– К той теме возврата нет! Я о другом. Дослушай до конца. Не исключено, что когда ты узнаешь, о чем речь, не сможешь простить меня.

Снаружи послышались голоса; замолчав, они прислушались. Менялись часовые.

– Это не очень приятно – говорить о своих грехах, Фируз. Но надо. Если я не скажу о той несправедливости, которую допустил по отношению к тебе, я перестану себя уважать…

Видно, Пронин не решался без оговоров, прямо сказать то, что хотел сказать, но эти оговорки встревожили Гасанзаде, и он замолчал, выжидательно глядя на Пронина.

– Ты помнишь, Фируз, когда состоялись первые награждения за Сталинград. Так вот, большинство наградных листов и других документов составил я… Ты тогда ничего не получил. Почему? Да потому что я написал холодную, невыразительную характеристику, а из описания боя, в котором ты отличился, нельзя было понять, что же тобой все-таки сделано? И от награждения воздержались. Асланов очень удивился, хотел было переговорить со штабом, но я переубедил его – будет, мол, еще случай, бой не последний, успеет Гасанзаде отличиться…

Пронин достал папиросу, закурил…

– Вот все, что я хотел тебе сказать. Теперь ты знаешь, как много весит хорошее, теплое слово; и сколько весит холодное… Считай, что я украл у тебя этот орден. Хорошо, что ты жив, заслужил другой. А если бы выбыл из строя?

Гасанзаде молча слушал Пронина.

– Не скажу, – заговорил он, наконец, – что я не был обижен, уязвлен и так далее… Но что жалеть о том, чего не получил? Забудем это. Что было было, и стоит ли к этому возвращаться?

– Не говори так, Фируз. Было, и этого не вычеркнешь. Этого я не смогу, себе простить никогда. И тебе вред причинил, и Ази Ахадовича ввел в заблуждение. Злоупотребил доверием, которое он мне оказывал. И вот сейчас намерен пойти и все ему рассказать.

– Я бы не советовал делать это, товарищ подполковник. Лучше, если генерал вообще не узнает об этой истории.

– Но ведь…

– Это же касается нас двоих. Вы высказали все, я все знаю… Понял, почему так получилось. Претензий не имею. Ну, и все. Если бы от ваших признаний Асланову могла быть какая-то польза, тогда другое дело. А вдруг возникнут осложнения между вами? Зачем они, особенно накануне боя? Главное, вы сами себе сознались, что были неправы.

– Не скажу, не успокоюсь.

– А вы успокойтесь. Генерал вам скажет то же самое, что и я. Лучше дайте вашу руку, и забудем об этой неприятности.

Пронин не сказал больше ни слова. Протянул руку Гасанзаде. Тот крепко пожал ее, по-товарищески. Подполковник надел шапку:

– Ну, спасибо, капитан. Очень сожалею, что не знал тебя ближе, и только сейчас понимаю, что ты за человек.

В конце июня войска фронта перешли в наступление. 24 июня танковая бригада Асланова вошла в прорыв и, продвигаясь вперед, подавляя огневые точки врага, стала успешно прокладывать дорогу нашей пехоте. Обойдя с тыла и разгромив немецко-фашистские части на станции Толочин, танкисты стремительно ринулись дальше. Той порой наша пехота добивала врага на улицах Толочина. Новый приказ нагнал бригаду во время преследования отступающих немцев: бригада должна встретить вражеские части, отходящие на Борисов, остановить и разгромить их еще до подхода к реке Березине. Цели немцы смогут прорваться и переправиться на ту сторону, хлопот с ними будет немало.

– Не прорвутся, – сказал Асланов.

По данным разведки, отступающая колонна немецкой пехоты имела множество машин, бронетранспортеров, ее «вели» и сопровождали танки. Немцы шли форсированным маршем, торопясь добраться до Борисова. Железная дорога Орша-Минск была разрушена нашей авиацией и партизанами, войска противника отходили по шоссейным дорогам. Отступающим на Борисов благоприятствовало то, что дорога шла лесом, это давало возможность прятаться от налетов авиации, а танки, прикрывавшие отход, могли сдерживать натиск наших войск. Танки Асланова, преследуя немцев, все время натыкались на огонь их танков, а немецкая пехота той порой почти бежала в сторону Березины.

– Григориайтис, не вылезай вперед! – передал комбату Асланов. – Держись на расстоянии, не подставляй себя под снаряды.

– Уйдут, товарищ генерал! – кричал комбат.

– Не уйдут! – успокоил его Асланов. – Ты только из виду их не упускай, бей при удобном случае. Так, хорошо, Гасанзаде, ты меня слышишь? Начинай!

В распоряжении Гасанзаде находились взвод мотоциклистов и артиллерийская батарея. Обойдя противника, батальон неожиданно преградил ему путь спереди; немецкая колонна оказалась захлопнутой на лесной дороге, где танки и бронемашины были лишены возможности маневрировать, и аслановцы принялись громить противника. Танки Григориайтиса и Гасанзаде сдавливали колонну с двух сторон, вели меткий уничтожающий огонь; от убийственного огня артиллерийской батареи вспыхивали машины, солдат, кидавшихся в стороны, настигали пули мотоциклистов и автоматчиков. И все-таки немцы сорганизовались, залегли по обочинам дороги, в кустах по опушке леса и открывали ответный огонь. Вперед поползли «фаустники», а с ними шутки плохи. Бой принял такой ожесточенный характер, что люди потеряли счет времени, оглохли от выстрелов и взрывов, и потери с обеих сторон росли.

Изменение в ход боя мог внести ввод новых сил, а сделать это было невозможно. Нужен рывок батальонов Гасанзаде и Григориайтиса навстречу друг другу.

Но не тут-то было! Передний танк Илюши Тарникова был остановлен огнем немецкого танка, который бил из-за машин. Что было в машинах? Груды снарядных ящиков. Но пустые ящики фашисты никогда не потащили бы с собой в этой суматохе, подумал Тарников. «Ну, сейчас я покажу вам кузькину мать!..» – сказал он про себя и навел орудие на грузовик, стоявший в середине колонны.