– Не знаю уж, как вас и благодарить…

Шариф снова полез в карман…

– А это вот из сэкономленного солдатского пайка… Сахар. Возьмите ребенку.

– Господи… Сахару мы с каких пор не видели… Но что же вы отрываете от себя?.. Спасибо вам, грех брать, а беру… – Женщина положила сверток на полочку старого комода. – Ей-богу, не знаю уж, как вас и благодарить, снова повторила она. – Столько добра… А взамен… – и она беспомощно оглянулась.

– Ничего не надо, кроме вашей доброты…

– Может, после войны окажетесь в наших краях, мы не забудем, примем вас как самого дорогого гостя.

– Эх, хозяюшка, до той поры еще дожить надо, да и ждать долго… Долго ждать…

Щедрость Шарифа понравилась женщине, но намеков насчет доброты она не поняла.

– Долго ждать, хозяюшка, долго, милая, – говорил Шариф, не сводя глаз с ее шеи и груди. Его трясло от желания – и он ринулся на женщину, сжал ее в объятиях и стал торопливо целовать в глаза, в лицо; дрожащие от страсти губы его были горячи, как угли.

Ошеломленная, женщина пыталась вырваться из его железных рук, но сопротивление только разожгло насильника, он повалил ее на пол, ладонью прикрыл ей рот, чтобы не могла закричать, а другой рукой стал лихорадочно задирать платье. И тут женщина резко повернулась на бок и укусила Шарифа в руку так, что хрустнула кожа – Шариф взвыл и на мгновенье разжал руки.

Женщина, словно угорь, выскользнула из-под него, вскочила с полу, закричала: «Помогите, помогите!»; услышав крик матери, закричал ребенок, и поднялось такое, что Шариф счел за благо отступить, но хозяйка, продолжая звать на помощь, цепко держала его за подол гимнастерки – пришлось что есть силы оттолкнуть ее; схватив свои рукавицы, Шариф пробкой вылетел в сени, а оттуда – на улицу. Сопровождаемый криками женщины, он петлял между разрушенных домов, опасаясь вызвать подозрения и нарваться на патруль.

На его счастье, никого поблизости не оказалось. «Иначе меня непременно схватили бы», – думал Шариф.

После того, как он задушил в лесу немецкого летчика, ему простили пьянство и самоволку, но на этот раз, он знал, выкрутиться не удалось бы.

Наконец, убедившись, что за ним никто не гонится,

Шариф перешел на шаг, привел себя в порядок и как ни в чем не бывало направился к складу, где смешался с бойцами.

Капитан Макарочкин долго стоял перед развалинами своего дома. Перед ним возвышалась груда битого кирпича. Был дом – и нет дома. Но где мать? Жива ли? Если жива, куда пошла?

Капитан спрашивал у соседей, спрашивал у их постояльцев, но никто не мог сказать ему ничего утешительного.

В последний раз взглянув на родное пепелище и мысленно простившись с ним, он повернулся, чтобы уйти, как вдруг со стороны одного из уцелевших домов донесся женский крик: «Помогите, помогите! Держите его, держите!» Макарочкин выхватил пистолет и помчался на голос.

Молодая женщина металась около крыльца.

– Это вы звали на помощь? – спросил у нее капитан.

Женщина прикрывала оголенные части тела лохмотьями порванного платья.

– Зашел какой-то, попросил погреться. А потом как кинется на меня. Едва вырвалась… Надо же… Я к нему как к человеку, а он…

– В форме? Наш, значит… Да, попадаются и в нашей среде прохвосты… Куда он побежал?

– Не знаю… Так растерялась… Не успела сообразить.

– Но кто это был? Рядовой или…? Могли бы узнать?

– По-моему, обыкновенный солдат. Смуглый такой… Да я его среди тысяч узнаю. Не старый еще.

Маленькая девочка, напуганная недавним происшествием, подозрительно смотрела на Макарочкина. Хозяйка дома прошла за стену, переоделась.

Пока она приводила себя в порядок, Макарочкин разговорился с девочкой, и она уже несмело улыбалась ему и отвечала на его вопросы.

– Отец-то на фронте? – спросил Макарочкин хозяйку.

– Да. Никаких вестей.

– Вы здешняя?

– Здешние мы, только жили в Сталинграде. А когда муж ушел в армию, перебрались сюда. Имущество почти все осталось в городе.

– Я тоже здешний.

– Здешний? – радостно спросила женщина. – Жили здесь? В Абганерово?

– Даже на этой улице. Чуть ниже вас. Только от нашего дома одна труба осталась. Да куча кирпича…

– А семья?

– Одна только мать была, из-за нее и пришел, да не могу найти.

– Как же теперь? – растерянно спросила женщина, забыв о своей беде и целиком проникаясь чужим горем.

– Не знаю, как и быть.

– Оставьте мне свой адрес и скажите имя-отчество вашей матери, я поищу ее, а если найду, сообщу.

– У вас ведь ребенок на руках, до этих ли хлопот…

– Вы за нас жизни свои отдаете… А я сделаю самое простое дело – что же в нем трудного?

Макарочкин написал ей свой адрес и записал в блокнот фамилию доброй женщины.

Зазвонил телефон. Пронин поднял трубку и услышал нежный женский голос.

– Коля, ты?

Голос Смородиной. Это было так неожиданно, что Пронин не знал, что ответить.

– Почему молчишь? У тебя народ?

– Нет, – ответил Пронин. Ответил резче, чем хотел бы. Надо, сказал он себе, спокойнее.

– Я иду к тебе, мне надо поговорить с тобой.

– Я занят сейчас, – ответил Пронин, – у меня нет времени.

От волнения голос его дрожал.

Помолчали. Оба слышали дыхание друг друга.

– Николай, если даже ты очень занят, все равно должен меня выслушать.

– Я же сказал: у меня нет времени. – Гнев и обида, слегка приглушенные, снова набирали силу. – И если бы даже было время, я не хочу вас видеть. У нас с вами нет больше ничего общего.

И Пронин повесил трубку. Вышел. Отыскав глазами часового, кивнул ему. Тот подошел ближе.

– Если придет Смородина – ко мне не пускать! Скажи, что я занят.

Вместо обычного «есть» удивленный часовой только кивнул.

Санчасть полка находилась в двухстах метрах от штаба. Накинув на плечи полушубок, Смородина направилась к Пронину. Одолев снежные бугры, она вышла к автофургону начальника штаба.

– Куда, товарищ капитан? – преградил ей путь часовой.

– К начальнику.

– Нельзя!

– Почему?

– Так приказано.

– Кто приказал?

– Майор Пронин.

– Не может быть! Вы его неправильно поняли. Прошу передать, что пришла капитан Смородина. По служебному делу.

– Не надо зря просить, товарищ капитан, – с сочувствием сказал боец. Майор только что приказал: если придет Смородина – ко мне не пускать! Я, мол, занят.

Лена прикусила губу.

«Вот, значит, как…» – подумала она. Лицо ее помрачнело, как осеннее небо.

– Тогда я вас очень прошу: скажите майору, что капитан Смородина приходила. Приходила и ушла.

– Слушаюсь!

Пронин из фургона слышал весь разговор часового с Леной, видел, как она, огорченная и расстроенная, сломленная, пошла прочь. Майор почувствовал угрызение совести, он ужаснулся своей жестокости, хотел открыть дверь, окликнуть Лену, вернуть ее назад, попросить прощения, но… Дикая ревность и упрямство помешали ему, и он удержался от доброго порыва.

В медчасти Маша Твардовская принимала больных. Поздоровавшись со всеми, Смородина сняла шубу.

– Ну, как дела? – спросила она, а ответа не слышала – в висках у нее стучало, сердце ныло от обиды; она пыталась забыть то, что только что произошло у нее с Прониным, и не могла. Она никак не ожидала от Николая такой грубости.

– Стоит ли перевязывать эту рану, доктор? – спросила Маша. – Она уже зарубцевалась. Может быть, оставить открытой?

– Давайте посмотрим. – Она помнила этого бойца,

Мустафу Велиханова, и помнила, как перевязывала эту осколочную рану. Рана, действительно, затянулась. Прощупав ее, осмотрев, Лена спросила:

– Не беспокоит?

– Нет, не беспокоит,

– Говори правду. А то некоторые мужчины не желают признаваться, что у них что-то болит.