Оставалось сделать немногое: натянуть гусеницу, провернуть башню, прочистить орудие и пулеметы и, наконец, все протереть, смазать и опробовать на ходу.

С вечера выпал снег, потом ударил морозец, земля промерзла, маленькие лужицы покрылись льдом. К утру холодный ветер совсем стих, а окрестности преобразились, казалось, на земле расстелили белый с серыми пятнами парус.

Часовой второй роты Осман Хабибулин сначала услышал, как ледок похрустывал под чьими-то ногами, и только потом увидел, что в его сторону идут двое. По обличью, по походке понял, что это женщины. Не успел окликнуть, кто, как обе в один голос сказали: «Свои, свои».

Осман узнал врача и медсестру, встревожился: чего они в такую рань? Неужели кто заболел?

Капитан Смородина спросила, у себя ли лейтенант Гасанзаде, и шагнула в землянку. А Маша Твардовская пошла разыскивать старшину, чтобы вместе с ним проверить кухню. Осман посмотрел вслед той и другой и, потирая руки, подумал: «Ни с кем ничего не случилось, лейтенант недавно проверял посты, так что больных, нет, тут, видимо, кое-что другое…»

Когда Смородина вошла в землянку, Гасанзаде, без гимнастерки, в нательной рубахе, – сидел за столиком и при свете коптилки набрасывал конспект предстоящих занятий. Он даже не заметил, как вошла врач.

– Доброе утро, лейтенант, – сказала Смородина, – извините, что пришла в неурочное время…

Гасанзаде встал и вытянулся.

– Здравствуйте, доктор.

– Как рана? Заживает?

– Вечером смотрел, по-моему, хорошо затягивается.

– Разденьтесь, я осмотрю. Почему эти дни не заходили?

– Ни минуты свободной не мог выкроить. Вдобавок, неприятности. На переправе одна моя машина свалилась; в Волгу.

– Да, я слышала. Но ведь ее давно вытащили, и даже ремонт заканчивают. Так что могли бы, раз это нужно, найти полчаса и забежать в санчасть. Рана… с такой раной не шутят, лейтенант. Я начинаю сожалеть, что взяла грех на себя…

– Не надо так думать, доктор, – тихо сказал обеспокоенный лейтенант. Я не из тех, кто забывает добро и не умеет держать слово. Но эта нелепая история с танком, поверьте, так меня пришибла, что я ни о чем больше и думать не мог. Но вчера вечером, наконец, ремонт закончили…

Да, вечером сержант Волков доложил командиру роты, что ремонт закончен. Гасанзаде сам все проверил и, убедившись, что машина готова к бою, доложил обо всем подполковнику. «Хорошо, – сказал Асланов. – Но впредь будьте осторожнее, предусмотрительнее». Услышав это, лейтенант немного успокоился и впервые спал всю ночь как убитый. Проснувшись чуть свет, он отправился проверять посты. Потом засел за подготовку к занятиям – из штаба соединения было получено распоряжение использовать дни затишья для учебы. И вот за планом занятий его и застала Смородина.

Она молча слушала его оправдания и с особенным удовольствием приняла его последние слова:

– Раз вы сделали это доброе дело, доктор, так доведите его до конца.

Смородина шла в роту с намерением отправить Гасанзаде в госпиталь. Однако, убедившись, что рана действительно заживает, несколько подобрела.

– Ну, прощаю и на этот раз. Но в случае чего, пеняйте на себя… Давайте перевяжу.

– Признаюсь, доктор, вы очень меня напугали, – сказал Гасанзаде, снимая рубаху.

Комиссар полка Филатов, человек беспокойный, привык вставать рано, и раньше всех появлялся в подразделениях, среди бойцов, и, конечно, лучше всех знал, где что происходит, кто что делает и у кого какое настроение.

Одевшись и наскоро сделав зарядку, он прямо из штаба отправился во вторую роту – все-таки, командир там новый, да и происшествие имело место к этой роте следует проявлять больше внимания.

Часовой на его вопрос, у себя ли ротный, ответил, что да, он у себя, но при этом, как показалось Филатову, лукаво улыбнулся.

Филатов вошел в землянку, как всегда входил в мужское жилье, без предупреждения – вошел и застыл на пороге. Гасанзаде стоял лицом к нему, а военврач Смородина – боком; руки ее обдергивали рубаху на лейтенанте, но, как показалось комиссару, машинально обдергивали, а мысль Смородиной выражалась в ее глазах, устремленных на лицо лейтенанта… Гасанзаде, увидев комиссара, стал растерянно застегивать ворот рубахи и сказал, чтобы выйти из неловкого положения:

– Здравствуйте, товарищ комиссар. У меня на груди нарыв, вот доктор сделала перевязку.

Только тогда Смородина, уже почувствовав присутствие Филатова, обернулась, покраснела… и ничего не сказала. Или не успела сказать комиссар, смутившись, отступил на шаг.

– Извините. – Помолчал. Добавил жестковато: – Да, извините за беспокойство. Я решил проведать ребят, и вот…

И вышел из землянки прежде, чем Гасанзаде и Смородина пришли в себя.

И лукавая улыбка Хабибулина, и положение, в котором он застал Гасанзаде, и то, как близко стояла к нему Смородина, как бережно обдергивала на нем рубаху, и особенно то, как она, подняв голову, смотрела в лицо лейтенанту – все убеждало Филатова, что между этими людьми есть что-то интимное. Но как это интимное могло быть и быть чистым, если, он знал, Смородина состояла в интимной близости с Прониным? Весь день эта мысль тревожила Филатова, он сожалел, что вошел в землянку ротного без предупреждения и стал свидетелем их растерянности, может быть, беспричинной, но, скорее, всего, не случайной.

Обойдя роты, Филатов к полудню вернулся в штаб. Командир полка сидел в автофургоне начальника штаба, изучал карту местности, на которой предстояло действовать полку. Условия ожидались сложные, местность в целом равнинная. На этой бескрайней равнине кое-где виднелись редкие населенные пункты, но зато в избытке были овраги и буераки, очень удобные для тех, кто оборонялся. «На эти овраги надо особое внимание обратить», – думал Асланов.

Майор Пронин готовил для командира соединения генерала Черепанова докладную о нуждах полка. Кончилось масло марки МК, горючим надо пополниться, да и с продовольствием не густо, оставался двухдневный запас хлеба; крупы, вермишели и сала оставалось от силы дня на четыре.

В дверь постучали. Ази Асланов тотчас откликнулся:

– Войдите!

Вошел Филатов, снял шапку-ушанку, бросил ее на скамью, занимавшую одну сторону фургона, сказал:

– Добрый день, товарищи полководцы!

Майор Пронин торопился, докладную следовало незамедлительно отправить, поэтому, не отрываясь от работы и не поднимая головы, он только приветственно приподнял руку.

– Салам, комиссар, – сказал Асланов. – Что это с тобой? Стучишься и просишь разрешения войти? Это какие-то новости! Ведь мы заходим друг к другу без стука!

– Иногда не мешает постучать и предупредить о своем приходе.

– С подковыркой говоришь, комиссар.

Филатов уклонился от ответа, предпочтя доложить о делах.

– Был я в ротах, Ази Ахадович, интересовался настроением людей. С кем ни говорил – все спрашивают, когда пойдем в наступление. Рвутся в бой. Так давно, говорят, не были на фронте, что, пожалуй, разучились воевать…

– Да, подзадержали нас в тылу. Это хорошо, что люди по фронту скучают, значит, и драться с огоньком будут…

– Драться долго придется… Как глянешь на карту, аж дух захватывает какую огромную территорию должны мы освободить от немцев. Но что делать сами оставили, сами и отобрать у врага должны. Говорю ребятам, не спешите, когда наступит время, скажут, и работы хватит на всех… – Комиссар свернул полушубок, подсунул его под руку. – А ремонтники все-таки молодцы, привели в порядок танк сержанта Волкова. Был я в этой роте. Должен сказать, лейтенант произвел на меня хорошее впечатление. Люди устроены, выглядят опрятными, настроение бодрое. Был на занятиях с танкистами, дело свое ротный знает. Говорил с танкистами, довольны своим командиром. Думаю, парень надежный. Только вот одно меня теперь беспокоит… – Филатов словно запнулся. Возвращаюсь к твоему замечанию, Ази Ахадович, почему, мол, предупреждаешь, прежде чем войти… Я говорю: видимо, иногда это не мешает делать. Вот я утром вхожу в землянку Гасанзаде, как в свою, а там, понимаешь, он не один. Стоит в одной рубахе, а рядом капитан Смородина, рубаху эту на нем заботливо так одергивает. Черт их знает, что там было, и было ли чего, но оба растерялись, покраснели, а я чуть со стыда не сгорел.