Он не особенно тревожился о домашних. Проживут! Есть пенсия за погибшего отца, мать еще молодая, может работать. Дети могут друг за другом присмотреть…

Выходя из дому, Полад оставил на видном месте письмо.

«Дорогая мама, я тебя люблю больше всех на свете! Я уезжаю на фронт, как тебе говорил. Не ругай меня, не сердись и не обижайся, что оставил с двумя девчонками. Я уверен, что вы сможете прожить без меня, пока идет война. Мне надо быть на войне. Я – единственный ваш сын… Если бы я знал, где погиб отец, где его могила, я добрался бы туда хоть ползком. Я должен отомстить за него, поэтому и ослушался тебя. Если я стану дожидаться призывного возраста, может, и война кончится. А если не отомщу за отца, плохо мне будет жить на свете. Я поеду и догоню ленкоранских ребят, и постараюсь попасть в бригаду, где дядя Ази командир, ты не беспокойся обо мне. А как доеду до фронта, напишу. Целую тебя и сестричек».

– Полад, приготовься. В Грозном сойдешь, – сказал Пронин.

– Что ж, дядя Николай… – тихо сказал Полад, – я сойду, если вы меня гоните. Но домой все равно не вернусь. Пойду в любую часть.

Решительный ответ Полада заставил майора задуматься, а к тому времени будущие бойцы уже заполнили купе майора. Они наперебой стали упрашивать Пронина взять Полада с собой.

– Столько уже проехал. Намучился… Оставьте его с нами, товарищ майор… Пусть парень останется. Напишем матери, растолкуем, что к чему, она поймет.

– Я ей письмо оставил, – сказал Полад, поворачиваясь к землякам. – А если еще и вы напишете…

Керим Керимов, которого Пронин особенно полюбил, тоже встал на сторону Полада.

– Разрешите ему с нами поехать, товарищ майор. Будет в бригаде кино крутить. Он же прекрасный киномеханик.

Не по душе пришлась Поладу такая перспектива – «крутить кино», да что делать? Главное, чтобы с полдороги домой не вернули. А когда он доберется до части, можно поглядеть, кому что будет сподручнее. Что он, хуже других? Ехать на фронт, чтобы там кино показывать? Ну, нет, этого вы не дождетесь. Не будь я Полад!

Выслушав «ходатаев», Пронин замолчал и больше не проронил ни слова. А поезд, гремя колесами, мчался на север. Полад один стоял у окна. Уже наступила ночь, ребята постепенно разошлись по купе, легли отдыхать. Они выделили полку и Поладу, но ему было не до сна. Его грызли сомнения. Может, он неправильно поступил? Все осуждают. Осуждать легко. А вот понять? Понять трудно. Даже майор не может понять его! И, наверно, все-таки высадит в Грозном. Сказал, и сделает. И с каким лицом вернется Полад в Ленкорань? Нельзя будет людям на глаза показаться…

Поезд приближался к Грозному. Беспокойство и волнение Полада достигли предела, он ждал теперь рокового слова Пронина и неотрывно следил за его лицом. Вот сейчас, вот сейчас майор встанет и скажет: «Ну, пошли». Но майор сидел нахмуренный, мрачный, и казалось, забыл обо всем.

На остановке в Грозном он даже не шелохнулся.

Но пока поезд не отошел от станции, Полад все еще не верил, что его не ссадят, что его берут на фронт и вместе со всеми везут в танковую бригаду.

Фируз Гасанзаде получил звание капитана и был назначен командиром танкового батальона. Уходя из второй роты, он взял с собой Парамонова.

Парамонов чувствовал себя так, словно и он получил повышение, и с особенным старанием прислуживал капитану.

Утро в промежутке между боями начиналось обычно с зарядки и умывания холодной водой. Сам Парамонов процедуру эту не любил, но неукоснительно выполнял свои обязанности, связанные с нею. Он, как всегда, спустился к реке и приволок бадью воды.

Капитан набирал воду пригоршнями и плескал себе на грудь, на шею, на плечи и в лицо.

– Не жалей воды, Парамонов! Лей, лей как следует!

– Мне воды не жалко, товарищ капитан, мне за вас боязно: простудитесь.

– Не простужусь, лей!

Парамонов, приподняв бадью, обрушил воду на шею и на плечи командира. Гасанзаде наклонился еще ниже, и Парамонов вылил всю оставшуюся воду ему на голову.

– Ах-ха!… Вот это дело!

Сняв висевшее на суку березы полотенце, капитан вытерся насухо.

Парамонов, опустив бадейку, с удивлением смотрел на огромный шрам на груди Гасанзаде. «Видно, еще повезло, – думал он о командире. – От такой раны не скоро оправишься. А он выкарабкался».

Растирая полотенцем поросшую густым волосом грудь, Фируз даже забыл о ране. Потом попробовал ее рукой и вздохнул облегченно: зажила.

Он вспомнил, как, узнав о том, что он, недолеченный, оказался в строю, отчитывал его Ази Асланов.

– Что же это вы, Гасанзаде, в конспирацию тут играете, а? Не ожидал я от вас!

– Я не мог поступить по-другому, товарищ полковник, – оправдывался он тогда. Пришлось выложить комбригу все начистоту.

– Неправильно поступил, Гасанзаде, не оправдывайся! Ты должен был сразу же прийти ко мне и рассказать всю правду. Может, и даже наверное, я все-таки оставил бы тебя в полку.

– Сначала я не решился… Не знал вас… Сейчас я, конечно, ничего бы не утаил… Ну, а потом понял, что совершил ошибку, но было поздно. Боялся, что вернете меня в госпиталь. А тогда и госпитальным врачам неприятностей хоть отбавляй… Особенно хирургу.

– Да, там хирургу нагорело бы, а здесь нагорит Смородиной…

– Смородина тоже не виновата, товарищ полковник. Сначала она не хотела и слышать, чтобы я остался в полку, хотела немедленно вернуть меня в госпиталь. Я ее еле уговорил.

– А Смородина всю вину берет на себя.

– Елена Максимовна – благородная девушка. Это она меня выгораживала.

Хотя в землянке было прохладно, он едва успевал вытирать пот на висках, на шее, на лице.

– Ты знаешь, что произошло между Смородиной и Прониным?

– Знаю.

– Вот видишь, что ты наделал?

– Это недоразумение меня до сих пор мучает, товарищ полковник. Я хотел разъяснить майору все, но он не пожелал со мной разговаривать.

– Надо было все-таки попытаться все разъяснить.

– Елена Максимовна не разрешила.

Асланов оставил все без последствий. Но было бы лучше, если бы он наказал его. Гасанзаде не любил упреков, да и кто их любит? После того разговора он долго ходил сам не свой, и всю ночь не спал, чувствуя на себе осуждающий взгляд полковника. Долго думал, оставил бы его Асланов в полку, если бы он рассказал ему о своей незажившей ране. Нет, пожалуй, турнул бы в тыл.

Услышав о предстоящем возвращении Пронина в часть, Фируз обрадовался: все прояснится! Он знал, что настойчивые просьбы Асланова возымели действие, и командир корпуса зарезервировал за Прониным должность начальника штаба бригады. Много говорили в бригаде и о том, что Пронин везет пополнение молодых ленкоранских ребят.

В последнее время Гасанзаде часто видел Смородину. Она была весела и приветлива, и он думал, что отношения с Прониным у нее наладились. Поэтому как-то по пути на очередное совещание командиров он заглянул в медсанчасть и поздравил ее с возвращением близкого человека.

Смородина взглянула на него с удивлением.

– С чем вы меня поздравляете?

– Говорят, Николай Никанорович на днях возвращается.

– Это касается меня столько же, сколько любого другого человека в бригаде.

– Я вас что-то не пойму, Елена Максимовна.

– Я и сама себя не понимаю. – Смородина вытирала руки спиртом, словно готовилась к приему больного. – Возвращение майора Пронина в часть не радует меня, Фируз. Скорее наоборот. Эти месяцы я, по крайней мере, его не видела, и уже было успокоилась. А теперь я каждый день буду его видеть… А ведь вы знаете, что значит видеть человека, который когда-то был близким, а стал чужим.

– Разве вы ему не писали? Я думал, все разъяснилось.

– Да, написала, и получила ответ…

Он счел нетактичным расспрашивать, а Лена, задумавшись на минуту, вдруг сказала:

– Он, конечно, правильно поступил. Сама во всем виновата. Я предложила ему после госпиталя поехать к моей матери. Ну, а он… Он меня отчитал… Впрочем, раз уж судьба велела вам встать между нами, я не хочу скрывать от вас ничего. Нате, читайте. Это письмо, которое он написал мне из госпиталя. Читайте, читайте, не смущайтесь, там есть кое-что и про вас.