— Вам очень жаль?! Ему одному удалось сковать всю Италию страхом и свободно устранять одного за другим достойнейших людей. Отравлены епископ Сельтский, кардинал ди Капуа. На Орсини покушались. Сфорца лишились всего своего состояния. Повешен мой друг Якопо. Вспомните о судьбе собственного мужа, герцога Салернского, принца королевской крови! Для всех, кто открыто выступает против его деспотизма, у Борджиа припасен сильнейший яд, потоки которого уже затопили и Венецию!

— Я не защищаю его…

— Это было бы глупо. Мне стало известно, например, что он тайно ведет переговоры с некоторыми членами венецианской Синьории, настраивая их против нашего славного дожа Агостино Барбариго. Он мечтает прибрать Светлейшую Республику к своим рукам.

— И вы, конечно, не на их стороне, — заметила Лукреция.

— Вы правы, синьора. Я на стороне интересов Венеции. А предатели заслуживают не менее суровой расплаты, чем тот, кто им заплатил. Не удивлюсь, если жизнь герцога Романьи Чезаре Борджиа оборвется по его же собственной вине.

— Ваш тон слишком трагический, чтобы быть пророческим, князь Гримальди. Боюсь, я очень огорчу вас, если предположу, что он закончит свои дни в собственной постели от одного из старческих недугов.

Лукреция победоносно улыбнулась, чувствуя, что успешно отбила атаку. И в подтверждение этого залпом осушила свой бокал.

— Не думаю, что вы нуждаетесь в предостережении, сударыня. Однако не удивлюсь, если он осмелится поднять руку и на вас, если ему это покажется выгодным. На вас или на ваших друзей.

— Как вы можете говорить такое?! Он — мой брат. Мы с ним одной крови.

— Тем больше у меня оснований не доверять вам, герцогиня…

Лукреция почувствовала, что разговор приобретает оттенок враждебности, что явно не входило в ее планы.

— Мы бы могли найти другую, более приятную тему, князь, — с укоризной в голосе проговорила она.

— Но вы сами завели этот разговор, герцогиня.

Воцарилось тягостное молчание. Князь Гримальди возвратился к прерванной трапезе и теперь расправлялся с десертом. Джузеппе же с угрюмым видом рассматривал рисунок на скатерти.

Лукреция машинально поглаживала золотой медальон, украшенный голубым сапфиром. Родриго Борджиа подарил ей целый десяток изящных золотых безделушек с вправленными в них сапфирами величиной с лесной орех. С тех пор ни одна придворная красавица не отваживалась украшать себя сапфирами, боясь навлечь на себя гнев малютки Борджиа.

Камень, украшавший медальон, имел особую историю. То была знаменитая «Звезда Морей» — индийский сапфир безупречной чистоты с миниатюрной звездочкой в середине. Талисман древних восточных мореходов, сапфир прошел множество разных рук, пока при весьма темных обстоятельствах не оказался в сундуке папы Александра VI Борджиа. Сокрыв истинное происхождение легендарного камня, не слишком щепетильный родитель вручил его своей прелестной дочери, не подозревая, что тем самым обручает ее с несчастьем…

Молчание было прервано громким стуком. Лукреция вздрогнула от неожиданности. Шнурок порвался, и драгоценный медальон, соскользнув с изящной шейки, упал на пол. В дверях появился бледный, запыхавшийся Боски. Его рука указывала куда-то назад, а глаза тревожно смотрели на князя. Сомнений быть не могло — случилось что-то непредвиденное.

— Ваша светлость, — выдохнул капитан. — Пираты!

Венеция, 9 марта 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Итак, сударыня, я продолжаю.

В первый же день моего пребывания в Алжире я был продан некоему Абу Хасану, арабскому купцу, торговавшему солью.

Этот предприимчивый делец решил заработать на мне большие деньги. Он предложил мне написать письмо в Венецию и назначил сумму выкупа. Естественно, я решил обратиться к друзьям, не желая тревожить мою возлюбленную супругу. Письма о помощи я адресовал тем, кому безоговорочно доверял и с кем меня связывала многолетняя дружба — трем знатным венецианским гражданам, обладавшим весом в Большом Совете Республики. Об их печальной участи я узнал по возвращении на родину — до меня дошла весть об их насильственной смерти.

Время шло. Я ждал помощи, но из Венеции не было никаких известий. Все мои послания остались без ответа, и я решил, что эти жалкие клочки бумаги просто не дошли до адресатов.

Так прошли три месяца. Абу Хасан относился ко мне приветливо и даже с некоторым почтением. Он вдоволь кормил меня, правда, пища эта была груба и безвкусна. Я готов был терпеть любые лишения, лишь бы вернуться в мою милую Венецию.

Но чем дольше длилось это тягостное ожидание, тем сильнее тревога сжимала мое сердце. Вы спросите меня, почему я не бежал? Нет, меня не держали под замком, и я волен был идти туда, куда хотел. Но моя темница была страшнее любых застенков. Ориентиры были полностью потеряны. Я не знал, где находится Италия, а главное — какое пространство пролегает между мной и моей родиной.

Оазис Абу Хасана находился далеко в пустыне, и хитрый араб понимал, что нет более надежной охраны, чем бескрайние пески. В случае побега его слуги, все отличные всадники, выросшие в этих местах, в два счета нагнали бы меня.

Опасность представляли и кочевники, вооруженные банды которых иногда посещали эти места. Попади я к ним в руки, не миновать мне какого-нибудь сельского базара, где меня бы обменяли на хорошего арабского скакуна или мешок соли. И тогда — прощай родина. Прощай последняя надежда!

Отсутствие каких-либо вестей о выкупе стало раздражать моего хозяина. Я стал для него обузой, он перестал кормить меня, а потом и вовсе махнул на меня рукой и выгнал в поле. Там с другими рабами под палящими лучами солнца я вскапывал иссохшую, бесплодную землю. То был адский труд — от зари до захода солнца! Без воды, без сытного пропитания.

Из хозяйского дома я был переведен в общий барак, представляющий собой большой дощатый навес, под которым укрывались от солнца рабы Абу Хасана, изможденные, измученные каторжной работой. Среди них были смертельно больные и роженицы, старики и грудные дети. Надсмотрщики не отступали от нас ни на шаг, находя особое удовольствие в избиении несчастных без всякой причины. Но более всего они ненавидели христиан и издевались над ними самым жестоким образом.

Но именно в этом бараке я наконец нашел отдохновение в общении с братьями по вере. Мы много говорили о возвращении на родину, вспоминали наших близких.

Здесь я также понял, что общая беда далеко не всегда объединяет людей. Здесь были христиане из разных земель, из разных сословий. Среди них встречались и те, кто сводил счеты или мстил своим соплеменникам. Эти люди шли на любую гнусность, доносили, не останавливались даже перед убийством.

Но все это тревожило меня не так, как угасающая надежда на спасение. Прошел год, а вестей из Венеции я так и не дождался. Чаша моего терпения переполнилась. Я был готов предпочесть смерть жалкому прозябанию в унизительной роли раба.

Свобода или смерть! Эти два слова отныне властвовали над всеми моими помыслами, укрепляя дух и отрезвляя разум. Именно тогда мне впервые пришла мысль о побеге любой ценой, даже ценой собственной жизни…

Но об этом — в другом письме. Боюсь, что утомил Вас своим пространным рассказом, дорогая синьора. На сем неохотно прощаюсь с Вами. Да хранит Вас Господь».

— Ваше светлость, пираты! — кричал капитан.

Себастьяно продолжал невозмутимо поглощать нежнейшее суфле.

— Что ж, пусть себе плывут, — спокойно сказал он. — Не могу же я сам заниматься их отловом! На это есть военные фрегаты его высочества, которые должны находиться где-то поблизости. «Святая Мария» не имеет права сбиваться с курса ни при каких обстоятельствах.

— Вы не поняли, хозяин! — пояснил взволнованный капитан. — По правому борту три пиратских судна. Они идут на всех парусах. Мне кажется, мы должны атаковать их.

Себастьяно поставил пустую тарелку и поднес к губам салфетку.