— Из вашего рассказа я поняла, что нападавшие на «Святую Марию» не были пиратами. Так кто же были эти люди? Что вам о них известно?

— Думаю, это были простые моряки, обряженные в пиратов и неплохо сыгравшие свою роль. Лукреция призналась мне, что хозяева судов были рады оказать услугу всесильному Борджиа и согласились предоставить свои корабли в его полное распоряжение. Не сомневаюсь, что они были прекрасно осведомлены, с какой целью предпринималась эта роковая экспедиция.

— Имена! Слышите? Я хочу знать имена этих негодяев!

— Не думаю, что слишком рискую своей головой, если открою вам их имена. Как мне стало известно, они принадлежат к старейшим семействам Венеции, имеющим честь быть ныне членами Большого Совета.

— Господи, да кто же они!? Вы помните их, синьор Фьезоле?

— Это князья Альдо Рокко и Энрико Фоскари, а также барон Джан Контарини. Они — главные вдохновители нападения на «Святую Марию». План Борджиа был таков, что, даже если бы каравеллу и не удалось захватить, Лукреции следовало довести дело до конца и убить вашего супруга. Но вышло так… что это сделал я.

Лицо Клаудии стало белым. Такого удара она никак не ожидала. Княгиня готова была услышать любые имена, но только не те, которые в ее доме неизменно произносились с теплотой и дружеским расположением. Лучшие друзья Себастьяно! Казалось, нет такой силы, которая могла бы встать между ними! Но эта сила нашлась. Деньги. Власть. Ни один из троих не устоял перед дьявольским искушением, нарушив святую клятву верности…

То, что они совершили, было просто чудовищно.

— Это правда?

— Да, синьора, чистейшая правда.

Слезы прозрения текли у нее по щекам. Теперь ей стало ясно, почему все трое были так уверены, что Себастьяно нет больше в живых, хотя так и не смогли дать сколько-нибудь убедительных доказательств своим словам. Предатели надеялись, что страшная тайна убийства князя Гримальди так и уйдет на дно вместе со «Святой Марией».

Фьезоле ждал. Он понимал, что теперь его собственный грех в глазах княгини казался куда менее тяжким, но…

— Теперь оставьте меня, синьор Фьезоле. Мне сейчас необходимо побыть одной. Слишком тяжелым оказалось для меня ваше признание.

Княгиня Гримальди встала и подошла к окну, за которым открывался вид на изумрудную гладь лагуны. Там, в солнечной дали, кипела веселая портовая жизнь. Никому не было дела до того, что в этом доме отныне поселилось горе.

— Извините меня, княгиня, но если бы я мог просить вас… — услышала она тихий голос за спиной. — Вы окажете мне безмерную услугу, если… передадите одну вещицу той, которая так жестоко предала нас — меня и вашего мужа.

Клаудиа медленно повернулась и с удивлением посмотрела на Фьезоле.

— Вы просите меня передать что-то герцогине Борджиа? Моему самому заклятому врагу?

Несчастный побледнел, но нашел в себе силы мужественно посмотреть в глаза Клаудии.

— Поверьте, я не меньше вашего презираю герцогиню Феррарскую за ее малодушие и коварное лицемерие. Семейство Борджиа столь же ненавистно мне, как и вам. Единственный способ, каким я могу отомстить ей, — вот это.

Он извлек из кармана жилета какой-то предмет, похожий на голубую льдинку.

— Этот камень принадлежал ей. Он был на ней в последний час вашего мужа. Она, вероятно, надеется, что, кроме Господа Бога, на этом свете не осталось ни одного свидетеля, который мог бы напомнить ей о кровавом преступлении. Покажите ей этот сапфир, обрызганный кровью Себастьяно Гримальди. И пусть ей больше не будет покоя! Этот камень — единственная улика, которая станет проклятием для Лукреции Борджиа.

Княгиня нерешительно протянула руку и двумя пальцами взяла золотой медальон с сапфиром. Ей вдруг показалось, что на поверхности камня проступили капельки алой крови Себастьяно. У нее закружилась голова и похолодели руки. Отогнав от себя страшное видение, она спокойно заговорила:

— Идите, Фьезоле. Я не буду казнить вас, хотя вы и достойны этого. Ваше раскаяние тронуло мое сердце. Обещаю, что исполню вашу просьбу, хотя странно было бы давать такие обещания убийце собственного мужа. Вы сделали меня несчастной, но наказывать вас — еще больший грех. Доверьтесь Господу и помолитесь за меня. Ступайте, Бог вам судья…

Венеция, 20 марта 1507 года,

Ка д'Оро.

Синьоре N., замок Аскольци

ди Кастелло

«Поверьте, мне тяжело вспоминать все мои скитания на чужбине, но, по вашей просьбе, милая синьора, продолжаю свою грустную повесть.

У Абу Хасана, этого алчного и бессовестного торговца, была дочь по имени Амина. Она не была красавицей, но считалась богатой невестой. Должно быть, девушка и сама понимала, что она — всего лишь капитал, которым Абу Хасан не преминет воспользоваться, едва придет срок. В свои неполные пятнадцать лет она уже заглядывалась на мужчин. Ее тело созрело для пылких желаний, а сердце искало любви.

Для рабов своего отца она была добрым ангелом — приносила еду, питье, помогала больным и немощным, даже делала маленькие невинные подарки.

Амина заметила меня еще тогда, когда я находился на правах «почетного» пленника. Она самолично ухаживала за мной, пользуясь этим предлогом, чтобы засиживаться в моей каморке дотемна. Столь невинные знаки внимания обаятельной девочки-подростка скрашивали мои одинокие дни, но вскоре я обнаружил, что Амина без памяти влюбилась в вашего покорного слугу.

Тому было немало причин. Одна из них, я думаю, — мое дворянское воспитание, манера говорить и вести себя. Кстати, общение с пленниками строго-настрого запрещалось Амине, а потому казалось ей вдвойне заманчивым. Следующую причину я приписываю собственному легкомыслию, ибо я оказался единственным из рабов, кто увидел в ней друга и собеседника, а не только дочь деспотичного хозяина.

Она могла часами слушать рассказы о Венеции, моей прекрасной и далекой родине, куда так стремилось мое сердце. Там, среди песков, она просто бредила морем! В особый восторг ее приводило то обилие воды, которое возможно только в Венеции: дворцы, словно чудесные морские цветы, распустившиеся в лагуне; улицы-каналы; зимние ливни и осенние наводнения…

Я не сразу заметил, что рассказы о моей семье причиняют Амине боль, заставляя ее часами обиженно молчать. Только однажды, когда я чересчур увлекся воспоминаниями о моей супруге, она вскочила и, по-детски гневно сверкнув очами, выбежала вон, громко хлопнув дверью. Тогда мне все стало ясно — Амина была без ума влюблена в меня…

Между тем я лишился всех своих привилегий и был переведен в общий барак. Но юная дочь Абу Хасана продолжала выказывать мне свою благосклонность. Теперь это обстоятельство не столько тешило мужское тщеславие, сколько осложняло мое и так непростое положение, привлекая ко мне пристальное внимание тюремщиков, что ставило под угрозу мою последнюю надежду — побег.

Я прекрасно понимал, что освободиться собственными силами — чистое безумие. Без помощи опытного проводника не обойтись в пустыне, которая охраняла лучше самых крепких засовов. И тогда мне пришла в голову безумная мысль…

Мысленно ненавидя себя за коварство и низкий обман, я вызвал Амину на объяснение и убедился, что любила она меня искренне и самозабвенно. Долгими вечерами я рассказывал ей о свободе и несправедливости рабства, но… наталкивался на полное непонимание. Амине, воспитанной своим отцом, рабство казалось чем-то совершенно естественным, а страдания невольников — тяжелой, достойной сочувствия, но закономерной участью.

Через некоторое время я понял, что не смогу уговорить ее помочь мне в побеге. Тогда я решился пойти на некоторые, не слишком достойные ухищрения, к которым нередко прибегают мужчины, когда хотят чего-нибудь добиться от влюбленной в них женщины. Я намекнул ей, что мы могли бы бежать вместе и тайно сочетаться браком после того, как я приму магометанство.

Расчет оказался верным. На Востоке вторичная женитьба при живой жене не считается грехом, а потому Амина была без ума от счастья и готова на все ради меня. Она не хотела считаться даже с тем, что побег с рабом являлся чудовищным преступлением в глазах всей округи и грозил навлечь гнев и проклятие Абу Хасана. Что ж, хвала сердцам, способным так любить, и кара Господня тем, кто пользуется их доверчивостью…