На следующее утро дурочка проснулась и никак не могла понять, как она сюда попала. От испуга заплакала, а проспавшиеся идиоты заржали и пригрозили раззвонить о случившемся всей школе, если Наташка не согласится снова удовлетворять все их прихоти. Толстова, в личном деле которой было записано: «Сниженные умственные способности, но в пределах нормы», согласилась — больше из страха, что обо всём узнает её мать.

С этого времени никто не мог понять, как получилось, что дебильно улыбающаяся Наташка, всегда весёлая, как бы её ни подначивали и ни дразнили, — вдруг стала молчаливой, бледной, похудела до состояния скелета. Полгода до самого выпуска Облонского с компанией из школы несчастная дурочка исполняла всё, что ей говорили.

Перед выпускным вечером Облонский предложил взять с собой Наташку в лес и там устроить ей «сексмарафон» напоследок. Сказали Толстовой, что ей надо выйти в девять утра из подъезда, где её будет вся гопа ждать. Однако в назначенное время Наташка не вышла. Тогда Облонский предложил подняться и пригрозить этой заразе всё рассказать её мамаше, а потом вообще ВСЕМ, и если Толстова и тогда не выйдет — так и поступить, сделать, так сказать, тайное явным. Поднялись — открыла Наташкина мамаша и сказала, что её дочка в ванной. Стива просунул голову в квартиру и крикнул:

— Толстова! Выходи, а то щас начнём политинформацию!

Ответа не последовало.

— Это что ещё значит? — Наташкина мама уперла руки в бока и вопросительно уставилась на Стиву.

— Выходи, а то сейчас твоя мама про тебя узнает много интересного!! — крикнул Стива.

Снова тишина.

— Ну-ка договаривай! — тётка поставила огромную жирную ручищу на косяк и гневно воззрилась на Стиву. — Что там моя мочалка натворила?!

— Наташка! Считаю до трёх!!! Раз!!! — кричал Стива в дверь, не обращая никакого внимания на Толстову-старшую.

— Наташа! Выйди сейчас же! Или я тебя оттуда за косу вытащу! Слышишь меня! — Толстова-старшая подбоченилась. Она ужасно любила показать, что держит дочь в ежовых рукавицах.

— Правильно! Тащите её к нам! — выкрикнул кто-то из присутствующих.

— Наташка! Тварь! Я тебе сказала — выходи!

Тишина.

— Ну всё, я иду тебя вытаскивать!

Толстова-старшая дёрнула дверь ванной. Та оказалась запертой.

— Отпирай дверь! Открывай, говорю, падла! Я всё равно войду, тебе хуже будет! — Толстова-старшая прислушалась. — Наташа! Всё, ты меня достала!

И тётка одним сильным рывком сорвала щеколду, что была с внутренней стороны. Некоторое время было тихо. Пацаны увидели, как у тётки руки сначала медленно опустились, а потом медленно поднялись, ещё через несколько секунд она повернулась к Облонскому, и Стива навсегда запомнил её лицо — растерянное, полное тупого ужаса.

— Ноль три!!! Ноль три, быстрее!! Ребята, помогите!!! Ребята!! — тётка кинулась к Стиве, схватила его за руку и потащила в ванную. Дальше Облонский отчётливо запомнил каждую мелочь. Его проволокли по убогому, пахнущему кошачьей мочой коридору, втянули в наполненную кислым, преющим запахом ванную, и там Стива увидел красную воду в ванной и только потом понял, что в ней плавает Наташкино тело… Дальше Стива помнил только то, как выворачивался из рук её мамаши, которая вопила будто ненормальная. Они потом два дня сидели по домам, трясясь от страха, что их обвинят в доведении Наташки до самоубийства. Когда в школу пришёл следователь, все дружно сказали, что Толстова была дурочкой, но никто её не обижал. Следователь почитал личное дело, побеседовал с классным руководителем и ушёл. Наташку хоронила одна мать, никто из класса не захотел принять в этом участие.

Сейчас почему-то эта история одиннадцатилетней давности, о которой Стива уже забыл, вся — от начала и до конца — стояла перед его глазами, заставляла гореть от стыда и страха перед адовыми муками. Облонский вдруг уверился, что это из-за той самой Наташки вся его жизнь пошла наперекосяк. Внезапно Стива упал с кресла, встал на колени и принялся шептать:

— Господи, прости… Господи, прости… Господи, прости…

— Не простит, — вдруг раздался скептический голос рядом.

Облонский в ужасе поднял глаза и увидел перед собой… Анну Аркадьевну собственной персоной!

— Мама?! — Облонский упал назад и пополз куда-то в угол, где в беспорядке были свалены коробки.

— Мама! — презрительно ответило нечто.

Анна Аркадьевна явилась сыну в инвалидном кресле. На ней было длинной лиловое платье на манер XIX века, золотой лорнет, волосы собраны в высокую причёску. Черты лица как будто заострились и выражали какое-то крайне глумливое презрение. Стива опустил глаза и увидел, что из-под подола у матери выглядывают копытца! Можно было разглядеть даже отслаивающиеся чешуйки на них. Как только Стива понял, что перед ним бес, то адское чудище тут же явило его взору рожки на голове. Морда у псевдо-Анны Аркадьевны как-то вытянулась и позеленела, но общие черты сохранились.

— Свят-свят! — начал неистово креститься Облонский. — Господи, помилуй! Господи, помилуй!

— Не простит и не помилует! Ждёт тебя в аду геенна огненная! Кипеть тебе в смоле и сере! — чёрт, явившийся под видом матери, разразился громким хохотом и растворился в воздухе, оставив ужасную вонь.

Только через несколько минут бледный как смерть Облонский понял, что воняет свежее дерьмо в его штанах, а чёрт здесь совершенно ни при чём.

Бедный Стива! Если бы он хоть что-то знал об особенностях алкоголизма, то сообразил, что стал жертвой той самой белой горячки, которую так часто поминают в анекдотах и которая обыкновенно случается на 5–6 день после прекращения запоя и в обычном районном психоневрологическом диспансере снимается за один час и совершенно бесплатно.

— Отец, благослови!!! Бесы терзают!!! — Стива влетел в Никольскую церковь, грохнулся на колени перед первым же священником и схватился за его подол. Старушки вокруг закрестились и зашушукались. Поп, читавший поминальные записки, слегка очумел от вторжения «одержимого». Беспомощно оглянувшись по сторонам и не увидев церковного секьюрити, поп вздохнул, возложил руку на Стивину голову, однако пальцы святого отца помимо его воли слегка барабанили по голове Облонского. Поп явно занервничал.

— Ты в святой церкви, сын мой. Бесы тебя не тронут… — поп ещё раз раздражённо огляделся по сторонам.

Впервые за год понадобился охранник, которому, между прочим, деньги платят, а его нет!

Поп закатил глаза, тяжело вздохнул, перекрестился и возложил обе руки на Стивину голову.

— Господи, помилуй раба твоего! Силы дай от нечистой силы избавления!! — пропел он тенором. — Следуй за мной, сын мой, в святая святых церкви, исповедь твою приму чистосердечную…

Через полчаса Стива уже сидел в удобном кожаном кресле напротив архимандрита Лазаря.

— Ну, поведай, сын мой, чистосердечно о своих бедах. После чего тебя стали навещать нечистые духи? — архимандрит Лазарь показался Стиве ужасно похожим на незабвенного Эрнста Петровича, только борода чёрная и лицо суровое.

И Стива поведал. Архимандрит слушал внимательно, всё более и более хмурясь.

— Вот… И явился после этого ко мне чёрт в образе моей покойницы-матери.

— Ох уж эти жиды поганые! — воскликнул вдруг поп, воздев руки к небу.

— Что, простите? — Стива опешил, услышав такое от священника. Прежде подобные речи он слышал только один раз, от своей брестской тёщи Аллы Демьяновны.

— Жиды, говорю, поганые! Масоны! Руси святой губители! Всё из-за них! Только и изобретают своей силой дьявольской новые и новые способы народа русского погубления! Спаивают водкой, а потом через заклинания свои бесовские вселяют в человека диаволов, дабы привести его к самоуничтожению! Жиды — сиречь язва на теле страны нашей и мира всего!

— Евреи? Да ладно… Вон до сих пор про концлагеря…

— Ладно?! А знаешь ли ты, кто твою жизнь такой сделал? Кто тебя лишил всего и вверг в пьянство? Кто над родиной твоей веками ругался? Они! Жиды!! Кто такой еврей? Это хуже, чем цыган! Цыган — вор, а еврей — лживый вор! Они веками паразитируют на теле других наций, приходят и устраивают свои общины, государства в государстве, живут по своим законам, остальные сиречь лишь жертвы их!