Машина повернула с моста направо и покатила по дамбе навстречу мне; свет фар ослепил меня. Когда глаза вновь смогли различить мост, он был пуст. Или этот человек бросился с моста в воду, или со скоростью спринтера добежал до того берега и затерялся в переулках маленькой рыбацкой деревушки. Или на мосту вообще никого не было.

Я пошел назад, мои кроссовки заскрипели по песку, из шума моих шагов возникло имя: «господин Дик». Едва различимое вначале, это имя стало набирать силу. Постепенно оно вобрало в себя силуэт, увиденный в свете фар, наполнилось реальностью и какой-то неоспоримой мощью. В моей голове закружился хоровод вопросов и ответов. Почему Мишель послал его следить за мной? Потому что слишком много наговорил. А чего он боится? Что я кинусь в Сент-Эмильон… что я доберусь до рукописи Бореля раньше его.

И даже несколько часов спустя, ворочаясь в постели, я все еще чувствовал на себе пронизывающий взгляд пустых глаз господина Дика.

— Ты не видала тут ключ?

Три года я не желал и думать о чердаке. Я даже не хотел знать, вычистил его съемщик или оставил все как было. Но со времени нашей свадьбы и переезда Матильды в Мимизан — с момента возвращения в мою жизнь Диккенса — этот вопрос очень меня занимал.

— Какой ключ?

— От чердака. Такой большой, ржавый. Он наверняка где-то тут валяется.

Матильда ответила категорично (не слишком ли категорично?):

— Нет. Я не видела никакого ключа. Спроси у госпожи Консьянс.

После нашего первого свидания все произошло очень быстро.

Запомнился большой дом ее отца, судебного исполнителя округа Кодеран: монументальные двери, английское крыльцо и эркер, выходивший в городской парк Бордо. А внутри — нагромождение дорогой мебели, как в антикварной лавке, не хватало только ценников. Ее мать поглаживала каждый предмет, демонстрируя мне товар лицом: «Это „буль“, почти новый. Мы его купили за треть цены — привилегия профессии: А вот секретер с маркетри… немножко тронут жучком — это знак качества… Осторожно, это „галле“! Лично я не люблю массивное стекло, но вы понимаете… бывают предложения, от которых не отказываются…» Проходя мимо дочери, она, казалось, испытывала соблазн дать комментарий в том же духе: «Очаровательная молодая девушка из хорошей семьи… В безупречном состоянии… требует большой деликатности в обращении, но если ее выигрышно поместить в гостиной, произведет наилучший эффект». В конце концов она ограничилась тем, что потрепала дочку по щечке. А отец в это время водружал на стол — на видное место — такую бутыль, которая заставила бы побледнеть мэтра Крука. Своим вытянутым скелетом и лысой головой ее отец напоминал перевернутый восклицательный знак. Он и был просто знаком препинания в речи своей жены. Он детально изучил меня в поисках каких-то скрытых достоинств, которые могли бы оправдать энтузиазм его дочери, и, не обнаружив таковых, покачал головой.

— Папа… мама… я решила жить с Франсуа. Мы поселимся у него в Мимизане.

Ее мать застыла, забыв закрыть рот.

— Мим… Мимизан… Это где дубильная фабрика, да?

— Бумажная, мадам…

— Боже мой! Так это там бумага так плохо пахнет?

— Наверное, в силу метонимического переноса… Фабрика изготавливает почти исключительно туалетную бумагу.

Предположение было совершенно неправильно, но она мне поверила. И красноречивым молчанием дала понять все, что думала о городе, обязанном своим процветанием подобной негоции.

— Ты можешь поступать как хочешь, моя дорогая, но не надейся, что мы приедем тебя навестить…

— Да уж, когда так!.. — сказал отец, вращая глазами.

Какой-то Линквуд лет двенадцати прошел у меня перед носом.

В тот момент смелость Матильды восхитила меня. Этот прыжок в пустоту, который она тогда совершила, казался мне достойным Эстеллы. В нем было все: храбрость, решимость, сила характера и даже оттенок садизма по отношению к несчастным медузообразным родителям. Лишь позднее это геройство стало мне представляться сомнительным: за бравадой я разглядел страх, за эмансипированностью — зависимость. Переходя вброд реку жизни, Матильда просто перепрыгнула с панциря одной черепахи на спину другой, и очень скоро я ощутил на своем хребте судорожно вцепившиеся в него маленькие лапки и трепещущее от ужаса тельце.

Когда мы подъехали к дому, она храбро зашагала впереди меня по цементу дорожки, расщепленному сорной травой, — и глубоко вдохнула:

— Очень даже сносно!

Потом огляделась вокруг, стараясь не замечать угрожающей массы фабрики и фасада жалкой лачуги, закрытые ставни которой придавали ей еще более угнетающий вид, чем обычно, если это вообще было возможно.

— Всего два километра! — с преувеличенной живостью воскликнула она, увидев табличку, приглашавшую на пляж. — В самом деле прекрасное место!

Поначалу она вознамерилась взять хозяйство в свои руки. Подвязав фартук, с косынкой на голове, она прибирала и чистила, совершенствуя интерьер последовательным изменением деталей: из Бордо приходило столько занавесок, зеркал и дорогой мебели, словно ее мать, действуя через посредника, изо всех сил старалась контрабандой открыть у меня филиал своего мебельного салона. Неужели Матильда действительноверила, что сможет превратить эту конуру в образцовый коттедж с картинки из журнала «Дом и сад»? Время от времени у нее прорывались вздохи отчаяния, и как-то вечером я застал ее бессильно распростертой на великолепном диване «честерфилд», одно присутствие которого в нашей гостиной заставило бы выть от смеха старую Неподвижную. Увидев меня, Матильда взяла себя в руки, но я ни на секунду не поверил в ее мигрень.

А я блуждал по дому, тщетно отыскивая в становившихся все более густыми джунглях столиков, ширмочек, безделушек, галогеновых светильников и дизайнерскихкресел тень той дикой рыжей кошки, что растерзала мое сердце двадцать лет тому назад.

И настал день, когда я уже больше не мог это выдерживать. В тот день мы были в Бордо, в новом торговом квартале Мериадек; мы искали совершенно особенную, круглуюкровать, какую она увидела на фото в журнале. Мне эта идея казалась странной, но на уме у меня было другое.

— Постой, подожди! — сказал я, когда мы переходили широкий проспект — как раз напротив почтамта.

— Зачем? Что здесь такое?

Оглядываясь направо и налево, я пытался восстановить в памяти старую топографию снесенного района.

— По-моему, это было примерно здесь…

— Да что «было»?

— «Хорошие дети».

Матильда смерила меня взглядом.

— Ты что, спятил? Это же намного дальше, уже почти у кладбища.

Последовала оживленная дискуссия, в результате которой мы не сошлись ни на чем. Матильда прекрасно помнила опрятный, светлый и симпатичный домик, я — грязную развалину. Послушать ее, воспитательницы этого детского сада были ангелами нежности, вылетевшими прямо из нравоучительного фильма. А себя саму она видела благонравной голубенькой незабудкой в букете образцовых маленьких девочек, покрывающей поцелуями куколку со смеющимися глазами.

— К тому же, — прибавила она, — того клоуна звали Бобби! И это доказывает, что ты все напутал!

— Это еще доказывает, что мы там встречались и что мне это не пригрезилось…

— Может быть, но я не была такой, как ты говоришь… Я была счастлива в «Хороших детях», меня все любили…

Разговор незаметно перешел на темы нашей постоянной грызни — типа ключа от чердака.

— А я уверен, что это ты его выбросила во время одного из твоих домостроительных припадков!

— В любом случае, какое это имеет значение, — отвечала она, покраснев, — когда ты сам говорил, что там ничего нет, на этом чердаке!

— Мы могли бы там устроить мебельный склад: при твоих темпах натаскивания всего этого антиквариата он нам скоро понадобится!

Это был идеальный переход к теме круглой кровати.

— А кто будет спать в центре? — угрюмо спросил я.