Рискуя показаться неблагодарным и эгоистичным, я должен все же сказать, что, по-моему, мама была сама виновата. Знаю, что это звучит несколько грубо, но давайте разберемся. Вот ваши родители. Вы их нежно любите, потому что они дали вам жизнь и все, что вам нужно, и они обычно тоже вас любят. Но эти же самые люди знают, что все хорошее, что они сделали вам, дает им Власть: Власть залезать к вам под кожу, чего никто больше в мире не делает; Власть находить все кнопки, которые вы хотите утаить от мира и Власть нажать на все эти кнопки одновременно, гарантируя тем самым, что это внешне безобидное действие приведет вас в ярость. Родители хорошо знают, что делают. Для них это как спорт, как развлечение от скуки. И когда доведение родителями своих детей до сумасшествия станет олимпийским видом спорта, моя мама взойдет на пьедестал почета, и под звуки гимна ей вручат золотую медаль.

Вот почему я ее доставал.

Из мести.

Понимаю, что все это мелко. Но я считал, что это самооборона, и, кроме того, папа рассказывал мне, что мама точно так же вела себя с бабушкой, когда та была еще жива.

Все началось с мелких замечаний по поводу общей неопрятности моего вида, но постепенно эти замечания становились все менее и менее тонкими, пока однажды мама не перешла на крик, и слова «Ты никуда не пойдешь, пока не приведешь в порядок свой внешний вид и не уберешь свою комнату» не слетели с ее губ. Я не мог поверить своим ушам. Моя комната была безукоризненна. Благодаря каким-то инструментам, находящимся вне моего контроля, моя жизнь превратилась в фильм о взрослении, прокрученный наоборот.

Я знал, что мама меня любит, но, видимо, тот факт, что ее двадцатидевятилетний сын живет дома, постепенно утрачивал новизну. В глубине сознания она начинала серьезно волноваться о том, что я чувствую себя здесь слишком уж комфортабельно и поэтому, может быть, вообще не захочу уезжать.

Как если бы.

Это было не навсегда.

На самом деле до моего отъезда оставалось всего шесть недель.

Но все шло так, что…

У меня появилось чувство…

Что ближайшие шесть недель…

Станут самыми долгими неделями в моей жизни…

Поэтому мне понадобилось столько времени, чтобы подойти к телефону.

— Привет.

— Э-э… Привет, — сказал Гершвин.

— Все в порядке, приятель?

— Да, я в норме. Я не помешал тебе, а?

— Нет. Я просто пытался разозлить маму. Это все.

— Ладно. Я просто спросил.

— Итак, что я могу для вас сделать?

— Оказать услугу, — осторожно сказал Гершвин.

— Большую услугу?

— Ну, ростом чуть повыше колена.

— Не понимаю, о чем ты.

— Моя мама только что позвонила и сказала, что едет в Норвич приглядывать за моей тетей, потому что она сломала ногу или что-то подобное. Она не знает, сколько там пробудет, а это значит, не сможет сидеть с Шарлоттой. Вообще она ходит в детский сад несколько дней в неделю, но завтра у нее выходной…

— Ты просишь меня посидеть с ней? — недоверчиво спросил я.

— Ты бы очень помог нам с Зоей. Я был бы тебе очень обязан. Тебе просто надо приехать к половине девятого, когда Зоя уходит на работу. Она даст тебе инструкции и все такое и вернется около пяти.

Я задумался о том, что лучше: провести день в компании четырехлетнего ребенка или провести день в компании моей мамы?

— Без проблем, — сказал я уверенно. — Мне все равно нечем заняться. А тут хоть какое-то развлечение.

— Ты точно согласен? — спросил Гершвин. Думаю, он чувствовал себя слегка виноватым. — В смысле, мы можем отдать ее в детский сад на всю неделю, если ты не хочешь.

— Не смеши меня. Мне почти тридцать, у меня диплом по компьютерам, и я думаю, что уж за своей-то крестницей смогу присмотреть.

— Привет, Мэтт, — сказала Зоя, открывая мне дверь. — Или я должна называть тебя «Временный папа»? — Она поцеловала меня и провела в комнату.

— Привет, Зоя, — ответил я. — Я готов принять на себя все, что Шарлотта захочет в меня бросить — кукурузные хлопья, плюшевых медведей… И так далее.

— Она очень послушный ребенок. Она будет вести себя как ангел. Правда, дорогая?

Шарлотта вошла в комнату и посмотрел на меня с совершенно бесстрастным видом, а затем подняла глаза на свою маму.

— Чем ты хочешь сегодня заняться, Шарлотта? — спросил я.

Она пожала плечами.

— И то ладно, — сказал я. — Я что-нибудь придумаю, хорошо?

Зоя наклонилась к ней:

— Ты не хочешь пойти и убрать игрушки в своей комнате?

Шарлотта исчезла в дверях, оставив меня наедине с Зоей.

— Итак, — сказала она, протягивая мне список. — В холодильнике куча всяких продуктов, и я здесь написала, что она, скорее всего, захочет на обед. Иногда она может передумать, но не иди у нее на поводу. Здесь мой рабочий телефон и мой мобильный и телефон Гершвина — на всякий случай.

Я посмотрел на список.

— Вы разрешаете ей смотреть телевизор?

— Да, но не больше часа за один присест. Иначе она становится похожа на зомби.

Зоя извинилась и ушла заканчивать свои приготовления к работе. Стоя в гостиной, я рассматривал фотографию Гершвина, Зои и Шарлотты на стене. Мне было странно, как мои ровесники могут играть в эту игру — «мама-папа-дочка». Но еще более странным для меня было осознавать, что Гершвин на фотографии — в роли отца и мужа — это тот же самый Гершвин, которого я знал еще ребенком и который мог запросто напукать в классе.

— Ну хорошо, — сказала Зоя, взяв Шарлотту на руки и донеся ее до входной двери. Она обняла ее, поцеловала и поставила на пол. — Хорошо веди себя с дядей Мэттом, поняла?

Присматривать за Шарлоттой в первой половине дня оказалось делом несложным. Четыре года — это такой возраст, когда ребенок уже сам может себя развлекать, и все, что требовалось от меня, так это время от времени среагировать на ее просьбу попить и следить за тем, чтобы она не начала делать что-нибудь опасное. На обед я отвез ее к своим родителям, и им обоим это доставило радость — до такой степени, что мы с мамой даже не ругались. Наблюдая за тем, как папа разговаривает с Шарлоттой, я удивлялся той легкости, с которой у него это получалось. После обеда, в соответствии с режимом дня, Шарлотте полагалось поспать, и я отвез ее обратно. Когда через час она проснулась, мы немного поиграли в «Голодного бегемота» и посмотрели телевизор. Около четырех часов ей это надоело, и тут я понял, что воспитывать детей не так просто, как кажется на первый взгляд. Шарлотта бралась за что-то, и уже максимум через десять минут ей это надоедало, и нужно было как-то ее развлекать. Я ходил по дому в поисках вдохновения.

В свое время Гершвин был фанатом музыки, и в его коллекции были около тысячи виниловых пластинок. Но в квартире их нигде не было видно, хоть в его стереосистеме и был проигрыватель. Я заметил несколько компакт-дисков, но смерть винила и вступление Гершвина во взрослый мир, должно быть, совпали с потерей интереса к музыке: эти диски были барахлом. Я уже наблюдал подобное в своих друзьях: подростками и в юности они были страстными меломанами, а потом вдруг из-за работы у них не оставалось времени на то, чтобы слушать музыку. Потом они женились или начинали жить вместе со своими подругами, и их коллекции пластинок или депортировались домой к родителям, или отправлялись на чердак, потому что не вписывались в интерьер. Я предполагал, что пластинки Гершвина на чердаке, потому что его отец превратил комнату Гершвина в свой кабинет, как только тот съехал. Понимая, что таким образом можно и просветить, и временно развлечь Шарлотту, я принес из спальни Гершвина и Зои стул и с его помощью добрался до чердака, одновременно стараясь посматривать за Шарлоттой — что было довольно сложным делом. Лазая по чердаку, я покрылся слоем грязи и пыли, но в конце концов был вознагражден за свою интуицию. Среди обломков юности Гершвина — старого компьютера «Коммодор 64», лежащего, однако, в упаковке, игровой приставки, нескольких пар кроссовок и большой коллекции книг о Второй мировой войне — лежали и пластинки. Они были упакованы в аккуратно подписанные коробки, и было видно, что к ним не прикасались годами. Я взял одну из коробок и слез с чердака, чтобы показать ее Шарлотте.