— Когда родилась Шарлотта, — сказал Гершвин.

— Когда умерла мама, — сказала Джинни. — А ты?

— Не знаю. Может быть, я все еще жду этого момента.

15.23

— Если подумать, то сегодня тридцать лет — не так уж и много, — сказала Джинни. — Это как если бы целое поколение собралось вместе и решило отложить настоящую жизнь еще на десять лет. Сейчас попробуй отличи тридцатилетних от двадцатилетних, разве что денег у нас немного побольше.

— … и волос поменьше… — добавил я.

— … и вещей в гардеробе, о которых мы сожалеем, что купили, — сказал Гершвин.

— Тридцать — это сейчас то же, что раньше было двадцать, — сказала Джинни. — А сорок — это все равно что раньше было тридцать. — Она ткнула меня локтем в бок. — У тебя еще десять лет в запасе, можешь пока не волноваться.

— К тому времени и сорок уже будет не похоже ни на тридцать, ни на сорок, — сказал я.

— Ага, — произнес Гершвин. — Но как тогда быть с теми, кому сейчас около двадцати? Они что, такие же подростки, какими были и мы?

На это никто из нас ничего не смог ответить.

15.37

— Поднимите руки, у кого есть седые волосы! — сказала Джинни.

Мы с Гершвином вскинули руки вверх.

— У меня только один, — сказал Гершвин. — На виске. Зоя хотела вырвать его, но я сказал — не надо, в надежде, что он как-то меня выделит из толпы.

— У меня еще ни одного, — сказала Джинни. — Но я крашу волосы так давно, что уже не знаю, какой у них настоящий цвет. А у тебя, Мэтт?

— Два, — неохотно признался я. — Один торчит на груди, а второй… ну, на случай, если у кого-то здесь слишком чувствительные уши, скажу только, что он там, внизу.

— Ниже пупка? — с любопытством спросила Джинни.

— Ниже.

— Но выше, чем, скажем, колени?

— Выше, — мрачно сказал я.

Джинни захохотала.

— Не может быть, — произнес Гершвин. — Ты прикалываешься.

— Какие здесь могут быть приколы?

— А можем мы его увидеть? — спросила Джинни, корчась от смеха. — Ну пожалуйста.

— Ни за что, — сказал я, пытаясь сохранить достоинство, пока они умирали от смеха. — Даже через тысячу лет.

15:55

— Ну и что для тебя означает тридцать лет? — начала Джинни, обращаясь к Гершвину.

— Не слишком много. Значит, через десять лет мне будет сорок, а это уже почти что глубокая старость, но до этого еще так далеко.

— Хорошо сказано, — заметила Джинни.

— А теперь задаю тот же вопрос тебе, Джинни, — сказал Гершвин.

— Что значит для меня тридцать? Я чувствую какое-то глупое самодовольство оттого, что у моей мамы в этом возрасте уже был ребенок, и она уже успела побывать замужем. А еще впервые в жизни я могу ощущать себя женщиной, а вести себя как девочка.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю… Ну, например, чувствовать себя вроде как и женщиной, а вести себя как непослушный ребенок. Я все еще чувствую себя как бы ненастоящей женщиной, и очень редко настоящей. То есть я — заведующая кафедрой рисования! Подумать только — я, Джинни Паскоу! Каждый раз когда я провожу собрание, то с удивлением замечаю, что люди прислушиваются к тому, что я им говорю. Потом, конечно, я начинаю смущаться, но на какую-то секунду мне и вправду кажется, что у меня получилось. Вот что значит для меня тридцать лет.

Джинни и Гершвин в ожидании повернулись ко мне.

— Давай, Мэтт, — сказала Джинни. — Твоя очередь.

— Не знаю.

— Мэтт, ты так просто не выкрутишься, и не думай, — сказала Джинни.

— Ладно, — я сделал глубокий вдох. — Я скажу вам, что для меня значит тридцать лет. Это значит идти в бар, только если там есть где сидеть. Это значит иметь хотя бы один диск классической музыки, даже если это «То, что я называю классикой, часть 6». Тридцать — это значит прекратить поиск идеальной девушки, потому что теперь, после стольких лет поиска, ты наконец нашел, кого искал. — Я заколебался. — Ну, по крайней мере так должно быть.

16.02

— Нет ничего стыдного в том, чтобы становиться старше, — сказал я успокаивающим тоном. — Что с того, что ты засунул себе в уши ватные тампоны перед последним походом в ночной клуб, потому что там была слишком громкая музыка, и потом тебя отвезли в травмпункт, чтобы их вытащить, потому что ты засунул их слишком глубоко?

— Ты шутишь, да? — озадаченно спросил Гершвин.

— Если бы, — вздохнул я. — Мне пришлось ждать пять часов, чтобы доктор, который только что вылез из коротких штанишек, презрительно посмотрел на меня и вытащил их своими щипцами. Когда я рассказывал ему, как все произошло, по лицу его было видно, что ему так и хочется сказать: «Оставь клубы детям, дедуля». Элен умерла со стыда.

— Прошлой зимой в «Маркс и Спенсер» мне вдруг захотелось купить самые закрытые трусы, которые только там были, — сказала Джинни. — Очень странное ощущение. Представьте толпу девчонок, держащих в руках стринги, настолько маленькие, что нужен микроскоп, чтобы их рассмотреть, а я стою рядом с ними и самозабвенно ищу самые закрытые трусы. Мой ящик с бельем перестал быть оружием в битве соблазнения. Теперь это гавань мира, спокойствия и комфорта. Мне нравятся закрытые трусы. Раньше там лежало такое сексуальное белье, что у меня кровь начинала пульсировать, как только я к нему подходила. А теперь там лежит белье, как у какой-нибудь бабушки. Все практичное, практичное, практичное. Давай, Гершвин, расскажи нам что-нибудь, докажи, что и ты стареешь, не только я.

Гершвин бросил на нас беспокойный взгляд.

— Вы не поверите, если я вам скажу.

— Попробуй, — сказала Джинни.

— Я начал заниматься садоводством.

Мы с Джинни разразились хохотом.

— Если это ускользнуло от твоего внимания, Гершвин, — начал я, — то сообщаю тебе, что твоя квартира на втором этаже и у тебя нет сада, где можно заниматься садоводством.

— Все всё знают, — сказал Гершвин, изображая раздражение. — Об этой стороне моей жизни вы ничего не знаете. Мы взяли участок.

— Быть этого не может! — воскликнула Джинни.

— Я не шучу, — сказал Гершвин. — Уже полтора года назад.

— У тебя, Гершвина Палмера, есть участок? — спросил я недоверчиво. — Не может быть! Ты ведь Гершвин.

— В тихом омуте черти водятся, — тоном мудреца произнес Гершвин.

— Но почему ты ни разу об этом не сказал?

— Потому что я знал, как вы среагируете, то есть именно так. Там очень хорошо, спокойно. У меня там сарай для всей утвари и пугало — мы его сделали с Шарлоттой. Я езжу туда, когда удается выкроить время. Конечно, вокруг всякие ненормальные старики, которые курят дешевые сигареты старых марок, но они, в общем, в порядке. С ними можно хорошо посмеяться, и они могут посоветовать, где купить удобрение и прочее.

Около пяти начался дождь, и мы вернулись к машине. Тут нам стало ясно, что мы уже превысили норму, и так как были людьми ответственными, то решили вызвать такси. Вернувшись в Кингс Хит, мы сначала отвезли домой Джинни. Она поцеловала в щеку Гершвина, потом меня и вышла из машины.

— Держись, — сказал я и помахал ей.

— И ты держись, — ответила она и ушла. И это все.

Никаких обещаний встретиться еще.

Никаких обещаний скоро позвонить.

Даже никаких обещаний не терять контакта.

Всю дорогу я размышлял о том, как мы попрощаемся, и сейчас меня охватила какая-то странная радость. Возникнув друг для друга из ниоткуда, мы великолепно провели время. Последние двадцать четыре часа — без всяких фальшивых обещаний и неуклюжих обманов — были одними из тех приятных сюрпризов, которые жизнь время от времени дарит нам, чтобы показать, какой хорошей она может быть. Когда такси отъехало от дома Джинни и двинулось по Алестер-роад, Гершвин повернулся ко мне и задал вопрос, который — я знал — ему не терпится задать весь день:

— А ты все еще хочешь ее, теперь, когда прошло столько времени?