– Как вы все только что слышали, доходы в этом году уменьшились. Прошу также всех иметь в виду, – Уинтроп выдержал внушительную паузу, – что ваш личный заработок будет значительно урезан из-за высоких налогов на так называемых богатых, который новая администрация протащила через Конгресс.

При упоминании о высоких налогах зал тихо зароптал.

– Однако же и при экономических трудностях, – продолжал Уинтроп, – со снижением прибылей мириться нельзя. Ни в коем случае нельзя.

Ну вот, час пробил. Компаньоны впились ладонями в край стола, особенно пожилые, те, что прошли чистку 1981 года, когда санкции были применены против шестерых.

– Помимо уменьшения доходов, мы столкнулись и с острой потребностью в наличных. Мы завершили переоборудование наших помещений. Установили несколько самоновейших компьютерных систем. И в июле мы купили маркетинговую фирму «Бейтс и Хилгер». А поскольку было решено не включать никого из ее старших служащих в состав наших компаньонов, пришлось заплатить за покупку исключительно наличными. В конечном счете, это приобретение с лихвою окупится. Нам следует выразить признательность нашему новому компаньону господину Фэлкону за проявленную инициативу – а это была его идея – и удачно осуществленную, от нашего имени, сделку. – Грэнвилл кивнул в сторону Эндрю.

Эндрю мгновенно опустил глаза, почувствовав, как на него устремились взгляды присутствующих. Он знал, что не всем была по душе эта самая сделка, главным образом потому, что деньги на нее шли и из их карманов.

– Все это, – продолжал Уинтроп, – требовало наличных. Потому, господа, прошу вас не удивляться, если премии окажутся меньше, чем в минувшем году. Мы в Исполнительном комитете тщательно избегали уравниловки и оценивали ваши усилия только по результату, то есть пошли путем, которого в прошлом избегали благодаря чрезвычайно высоким прибылям.

По залу словно прокатилась волна. Руки собравшихся так сильно впились в край стола, что даже костяшки пальцев побелели. Лица, суровые и сосредоточенные, явно выдавали испытываемое каждым напряжение.

Грэнвилл кивнул официантам. Те мгновенно разделили между собой конверты и быстро, безошибочно вручили каждому.

Фэлкон устремил взгляд на вполне обычный, кремового цвета, конверт, лежащий перед ним на столе. На лицевой стороне было четко отпечатано его имя – то, которое он назвал семь лет назад, поступая на службу в этот инвестиционный банк, то же, что за два года до того назвал в Гарварде, на экономическом факультете, а еще за четыре года – в Пенсильванском университете. Эндрю Уильям Фэлкон. При рождении его назвали иначе.

Жизнь, как ведомо всем на Уолл-стрит, решается за несколько судьбоносных секунд. В эти моменты все, что было раньше – учеба, исследования, подготовка, – либо окупается, либо нет. Ты выигрываешь или проигрываешь. Вот сейчас такой момент и наступил.

Мучительно фиксируя собственное дыхание, Фэлкон глубоко втянул в себя воздух. Несмотря на выпитое, чувства его вдруг предельно обострились, ни единое движение в зале не ускользало от его внимания. Кровь неистово пульсировала.

Справа от каждого из компаньонов стояла светло-голубая коробка от Тиффани – ее поставили туда в самом начале застолья. В коробке лежал серебряный нож для бумаги с выгравированным на нем именем компаньона и датой. Эта дата останется в памяти владельца навсегда, то ли как символ радости, то ли как символ печали. Иные из собравшихся с трудом вспомнили бы день собственной свадьбы, но дни, подобные сегодняшним, из памяти не стирались никогда.

Фэлкон потянулся к коробке, стоявшей рядом с так и не понадобившейся вилкой для десерта, взял нож и снял с гладко отполированного лезвия защитную оболочку из голубого фетра. Вперившись на мгновение взглядом в нож, он решительно повернул к себе конверт лицевой стороной, прицелился острым кончиком в слегка отлепившийся клапан и надрезал небольшой конверт. Бумага подалась легко, и в ту же секунду Фэлкон смутно ощутил, что так же подаются и еще семьдесят пять точно таких же конвертов. Эндрю нервно сглотнул слюну и извлек содержимое – крохотный листок бумаги с напечатанным на нем его именем. Прямо под ним стояла цифра. Фэлкон не сразу разобрал ее – знаки плыли перед глазами. Кровь шумела в голове. Внезапно Фэлкон похолодел. Миллион долларов. Он замигал и вновь всмотрелся в цифры. Один миллион долларов!

Это больше, чем иные зарабатывают за всю жизнь. Это больше, чем мог бы вообразить его отец, рабочий-литейщик, все еще живущий в убогом многонаселенном доме в западной части Филадельфии, том самом доме, где вырос Фэлкон. Пусть не пять миллионов, которые, как подсчитал Эндрю, приходятся в общем итоге на каждого из компаньонов – не членов Исполнительного комитета, но ведь он стал компаньоном всего год назад, а на протяжении этого года банку пришлось выплатить крупные суммы наличными и оставить какой-то резервный капитал, чтобы обеспечивать будущий рост. Да что там говорить, ведь даже в самых престижных юридических конторах Нью-Йорка не все компаньоны, в том числе и старшие, получают такие гигантские суммы. А ведь это люди, работающие в юстиции десятилетиями. Для человека, которому едва исполнился тридцать один год, деньги невероятные. Да, впрочем, для любого это невероятные деньги.

Но никакого смущения, получая такую премию, Фэлкон не испытывал. Он заслужил ее. Исполнительный комитет платит ему так много, потому что он хорошо работал. Нет, не просто хорошо. Очень хорошо. Ему платят столько за то, что одним своим горящим взглядом, ровным голосом и обширными познаниями в области финансов, налогового законодательства и бухгалтерского дела он мгновенно завоевал целую аудиторию, состоящую из администраторов, занятых в корпоративном бизнесе. Ему платят за то, что он наделен природным и каким-то сверхъестественным чутьем на деньги – чутьем, недоступным другим. Наконец, ему платят за то, что он заработал для банка гигантские деньги – в сорок раз больше, чем его премия. Ему заплатили столько, сколько заплатили, потому что его ценят и не хотят отпускать. Кому бы пришло в голову, что Фэлкон откажется от таких сумасшедших денег, особенно учитывая его отношения с Грэнвиллом.

Внезапно Фэлкон успокоился. Этим своим спокойствием он уже успел прославиться в банке. Возбуждение прошло. Миллион долларов – приемлемая сумма, но ему нужно больше. Гораздо больше. И не когда-нибудь, а очень скоро.

– Ах вы, мерзкие ублюдки! – прорычал, вскакивая, Кунковски. Стул с подголовником, на котором он сидел, с грохотом врезался в деревянную обшивку стены.

Фэлкон быстро повернулся на крик. Указательным пальцем Кунковски тыкал в сторону, где сидело начальство. Уинтроп уже вернулся с трибуны на свое место во главе стола.

– Сукины дети! – неистовствовал явно пьяный Кунковски.

Фэлкон искоса взглянул на лежавший перед соседом по столу листок бумаги. Под именем Кунковски не значилось ничего. Стало быть, имелось в виду одно – санкция. Итак, акулы набросились на свою жертву.

– Что вы себе позволяете? Думаете, со мной можно играть, как с куклой?

В зале повисла мертвая тишина. Кунковски не сводил с Грэнвилла остекленевшего взгляда.

Тот кивнул метрдотелю. Казалось, он улыбается, словно что-то рассмешило его. Или улыбка просто почудилась Эндрю.

Неверными шагами Кунковски обогнул угол стола, где сидел Фэлкон, и направился к Грэнвиллу. Несколько старших партнеров при приближении Кунковски поднялись со своих мест, но Грэнвилл сидел, невозмутимо посасывая огромную сигару.

Кунковски, крупный, ростом почти в пять футов шесть дюймов, крепко сбитый мужчина, остановился в десяти шагах от него. Габариты свои Кунковски использовал для запугивания людей – Фэлкон не раз становился тому свидетелем. Ему такие выходки не нравились, и сейчас он с интересом наблюдал за происходящим, чувствуя, что на сей раз демонстрация физической силы не поможет Кунковски.

– Вы, ребята, всегда ненавидели меня за то, что я поляк и католик. – Голос Кунковски неожиданно стал хриплым. – Вы презираете меньшинства.